Теодор Вульфович - Моё неснятое кино
Было тихо и безветренно. Падал первый снег. Оставляя за собой следы, уходил домой охотник, а у коряги, вблизи от того куста, сидел Топ. Снег ложился на его спину, на голову, подтаивал, и крупные капли с кончиков ушей падали на землю.
Карнавал Теодора Вульфовича
Эта книга может показаться несколько беспорядочной, бессвязной, что ли. И то сказать, сборник включает произведения разных лет, весьма различные по жанру, тематике и объему, да и труд составителя автором не завершен. Болезнь смяла все планы, заканчивать компоновку книги Теодора Юрьевича пришлось его жене и друзьям…
Но, как бы там ни было, в книге — его живой голос. Он-то, пожалуй, и создает неповторимое обаяние прозы Вульфовича, талантливого, зоркого и остроумного человека, прожившего долгую бурную жизнь в сложнейшую и по драматизму и глупости эпоху. Сами по себе эти воспоминания дорогого стоят. Вульфович, рассказчик милостью Божией, пишет, как говорит — ничего подобного этой страстной, насмешливой, гибкой и стремительной разговорной интонации в русской прозе нет и не было.
И, пожалуй, главное! Все это написано человеком, превыше всего на свете ставившим одухотворенную волю. Ее он распознает, ею любуется, перед ней благоговеет во всех обличьях — в народном артисте и старухе-домработнице, в известном писателе и спьяну разболтавшемся рыбаке, в нищем ремесленнике-виртуозе и знаменитом кинорежиссере. Даже Матвей Берман, страшный и обреченный, с изуродованной душой, несет в себе эту гаснущую искру, за что и замечен автором. Сам же автор — художник, его собственная воля неудержимо направлена на творчество, снимает ли он кино или пишет книги, гнобят ли его цензоры всех мастей или уже нет. Даже в реанимационной палате, на грани почти неминуемой гибели, ему является — сказка. Почему? Никогда не снимал их и не сочинял, в мыслях не имел, а тут возникла, готовая, оставалось выжить и записать. Как только смог удержать в пальцах карандаш, потребовал тетрадку и записал-таки. Выкарабкался! Так некогда возникла «Топ и Пти», странная и печальная фантазия.
Впрочем, и там, где Вульфович рассказывает о событиях действительных, персонажах реальных, в атмосфере его повествования присутствует нечто неуловимо диковинное, ощущение бытия как тайны. Напряженно внимательный к ее едва уловимым знакам, писатель подчас глухо, как бы рассеянно проговаривается, в такие моменты его словоупотребление хоть кого озадачит. Он хотел посвятить памяти старшего собрата и друга книгу «Карнавал Домбровского», отзвук этого недовершенного замысла слышен в загадочной фразе о «карнавале постоянного и упорного разговора со смертью». Тут бы самое время редактору насесть на писателя, потребовать уточнений, что, черт возьми, он имел в виду. Но поздно, теперь придется обойтись без прямой подсказки. Зато подсказок косвенных в книге сколько угодно. Разве не складываются ее столь разнородные эпизоды в картину пестрого, головокружительного, жутковато-смешного действа? В его гуще и впрямь танцует, играет, мелькая под разными масками, хихикает смерть. Не уверена, что так у Домбровского, но у самого автора с этой плясуньей и точно амбивалентные, по Бахтину, карнавальные отношения. Недаром Теодор Юрьевич, до глубокой старости сохранивший этакую мушкетерскую стать, говаривал в кругу друзей, и глаза задорно сверкали:
— О чем хнычут на похоронах? Что за ерунда? Уверен: когда-нибудь смерть порядочного человека будут праздновать, как победу, как с блеском сданный экзамен! Переход в высшее состояние! Люди до этого дорастут, только мне не дожить…
Так-то оно так, но когда друг, дороже и важнее которого не было, лежит бездыханный «поперек коридора» («Разговоры с Домбровским»), трудно, оказывается, торжествовать. Пропасть разверзается, «проран в мироздании». А карнавал продолжается, хотя каждому из его участников рано или поздно придется сбросить свои бренные личины. Есть ли в нас, кроме них, нечто, уничтожению не подвластное? Вульфович верит, что да.
Ирина Васюченко
