Николай Кузьмин - В футбольном зазеркалье
Все же спорт живет надеждой на успех, и все они, знавшие травмы поражений, верили и продолжают верить в то, что советский футбол с каждым годом продвигается к той заманчиво блистающей вершине, где нет места даже двоим.
Грянет когда-то и для нас этот великий день, и на далеком зарубежном стадионе Слава обнимет наших одиннадцать парней, над головами у них развернется полотнище родного флага, и все трибуны встанут при первых звуках величественного гимна. Сейчас еще трудно сказать, кто будут те одиннадцать счастливцев, на руках которых крылатая фигурка Победы появится в Шереметьевском аэропорту, чтобы получить наконец московскую прописку. Может быть, они еще за кромкой поля, за воротами, но они уже растут и ждут своего звездного часа. Избранники судьбы, вершители усилий всех, кто выбегал когда-либо в зеленый прямоугольник поля, кто поклонялся стуку мяча и верил, верил. К ним, будущим, Скачков испытывал ни с чем не сравнимую зависть.
Мальчишки, милые, вам будет гораздо тяжелее, чем нам, таков уж спорт! – но докажите свою доблесть, укрепите традиции еще больше, не останавливайтесь, а идите дальше, выше и поднимитесь, наконец, на заветную ступеньку, где еще никто из наших не стоял. Слов нет, вершина эта самой сложной трудности, против вас на поле тоже выйдут лучшие из лучших, у них тоже свои гимны и флаги, однако помните, что должен, должен же и футбол стать вровень с богатырским духом нашего народа!
Не подкачайте, мальчики! Станьте счастливей нас! Отмахнув дверь, в раздевалку влетел Гущин.
– Иван Степанович, австрийцы на месте. Состав просят.
Несколько мгновений тренер сидел и с прежней задумчивостью рассматривал носки собственных штиблет. Затем сильно потянул носом и уперся в колени, поднимаясь с низенькой скамеечки.
– Состав, состав… Что ж, действительно пора.
Отбрасывая какие-то последние сомнения, он окинул взглядом раздевалку и нашел Сухова, лениво шнуровавшего бутсу.
– Федор, внимание! Выйдешь и будешь играть слева. Как всегда. Понял? Мухин, Серебряков и Сухов… В полузащите тоже трое: Скачков, Нестеров, Кудрин. Не вздумайте прижиматься к воротам! Давить! Нападать! Если даже гол пропустим – все равно.
От установки тренера у Гущина полезли вверх плечи, он замигал, замигал… Задолго до сегодняшнего матча, еще там, дома, был избран и отрепетирован на макете чисто защитный вариант. А теперь вдруг… Что же получается?
– Иван Степанович… Было же твердое решение. Есть установка… Так нельзя. Мы же договорились!
С незашнурованной бутсой Сухов ошеломленно уставился на спорившее начальство. Матвей Матвеич пихнул его в бок и указал на необутую ногу:
– Ты! Рот раскрыл…
Гущин, понемногу приходя в себя, попробовал нажать.
– Тогда, знаете ли, я снимаю с себя всякую ответственность. И ни за что не отвечаю!
– А вы и не должны отвечать, – совершенно мирным тоном заметил Иван Степанович и отвернулся.
– Тогда зачем же я? – самолюбиво вспыхнул Гущин.
– Вы? Вас я попросил бы вот о чем. Употребите, пожалуйста, все свое влияние, чтобы мы улетели сегодня же ночью. Мне сказали, что есть какой-то ночной рейс.
– Это невозможно! – запротестовал Гущин. – После матча прием.
– Да? Тогда завтра. Мы торопимся. У нас несколько тяжелых игр.
– Там телефон, – объявил Матвей Матвеич. – Москва. Гущин загородился рукой:
– Я не пойду. Идите и разговаривайте сами. Как хотите, так и объясняйтесь.
Скривившись, Иван Степанович без слов помаячил Арефьичу рукой: сходи, поговори… Сам он не переставал соображать о том, что начнется сейчас на поле, и неторопливо оглядывал столпившихся вокруг него игроков – каждого в отдельности. Голые шеи из плоских вырезов футболок, настороженные в ожидании глаза… Коротенькие трусики со складкой, ноги длинные, нетерпеливые… «Ах, пацаны вы, пацаны!» Чтобы облегчить каждому из них отрезок жизни в предстоящие два тайма, он готов был разделить всего себя на части, вооружить их своим знанием, своим опытом Англии и Хельсинки. Ему хотелось произнести значительные веские слова: что клубные футболки в сегодняшней игре для них футболки сборной; что атака – закон футбола, кто не атакует, тот не выигрывает; что, выбрав атакующий вариант, он поверил в них настолько, что вручает им и свою собственную судьбу тренера, потому что исход сегодняшнего матча… Но в то же время он понимал, что именно сейчас, в последнюю минуту, будут бесполезны любые, даже самые высокие слова. Ребята пойдут и вынесут с собой на поле то, что в них заложено раньше, с рождения, а так же и то, что он успел вложить в них за несколько месяцев совместной жизни и работы. Среди них мало новичков, еще не выезжавших за рубеж, но даже новобранцы в команде сознают, что у матчей за границей особый настрой.
– Значит, так, – сказал он. – Геш, с тобой, по-моему, все ясно. Саша, – обратился он к Соломину, – помни одно: зона. Зона, зона и зона!.. Сема, – он нашел Батищева, – тебе Ригель. Ну, а вы, братцы-мушкетеры… – Иван Степанович обнял всех троих: Серебрякова, Сухова и Мухина, – рвите. Не мусольте мяч. Собрались на краю, разменяйся с полузащитником и – сразу же длинный пас. Туда, на край. Растаскивайте их, заставьте побегать.
– Авантюра! – проворчал Гущин, но на него никто не обратил внимания.
– Сели! – скомандовал Иван Степанович. – Все сели!
Гущин, подчинившись, неохотно опустился на ручку кресла, где сидел Алексей Маркин.
– Встали! Пошли. Где мячи?
Застучали шипы, но за дверью раздевалки послышался голос Матвея Матвеича: он с кем-то спорил, кого-то не пускал. Остановились, Арефьич скорыми шагами отправился выяснять в чем дело.
Вернулся он с незапечатанным конвертом, протянул Каретникову.
– Осторожнее! – крикнул Гущин, когда Иван Степанович полез в конверт. – Могут быть провокации!
Во все глаза команда наблюдала, как тренер вынул сложенный листок, развернул и стал читать. По лицу его промелькнула тень, он несколько мгновений оставался в задумчивости, не опуская руки с письмом.
– Мы вчера, – произнес он, по-прежнему глядя в прочитанный листок, – были на экскурсии. Это вот пишут люди, которые хорошо знали нашего Карбышева, помнят его. Они каждый год собираются на съезд бывших узников Маутхаузена. Сегодня они пришли на стадион посмот-реть, как мы сыграем. Они будут болеть за нас. – И, словно важным документом, Иван Степанович потряс письмом.
Служитель стадиона, бежавший по коридору к советской раздевалке, был удивлен: команда стояла наготове, но каждый игрок застыл в каком-то оцепенении, опустив голову.
– Идем, идем… – покивал служителю Иван Степанович, возвращая всех к действительности. – Пошли, ребята.
Двинулись, – затопали, застучали. Маленького Мухина затеснили к стенке коридора. Скачков поправил на руке красную капитанскую повязку.
Туннеля не было, команды выбегали на поле через проход между трибунами.
У австрийцев шла разминка. Другая половина поля оставалась свободной.
Дождь прекратился, в небе намечались разрывы и глубокие промоины. На беговой дорожке стояли лужи. Алексей Маркин первым перемахнул на поле и побежал к воротам, стукая кулаком в кулак, чтобы плотнее сели перчатки. На бегу он оглядывался, следил, как ему вдогонку высоко, дугой, летит мяч. На поле появились и, приволакивая ноги, разбегались по всей половине игроки в оранжевой форме. Застучали глухие удары по еще не намокшим мячам.
На появление команды гостей трибуны отозвались по-нашему: свистом в пальцы и по-своему: взревели дудки, глухо забили барабаны, а где-то на самом верху восточной трибуны оглушительно зазвонил колокол. Из глубины рядов, поднимаясь над зонтиками, размахивали флагами.
Проход под трибуной охраняли полицейские, плечистые, невозмутимые, руки за спину, ноги на ширине плеч. Верхние ряды гудели пристойно и солидно, и только у самого ограждения, возле барьера из крутых суконных спин и касок с ремешками бесновался и кипел как бы сплеснутый со всех рядов прибой: кучка потрепанных людей с разинутыми ртами. Привыкший к стадионному гулу, Скачков не сразу разобрал оскорбительные для русского уха словечки. Его подтолкнул Владик Серебряков и указал за спину полицейскому, стоявшему, как монумент, с ремешком на крепком подбородке:
– Смотри-ка, никак знакомый?
В старике, орущем с такой мстительностью, что кровью занесло глаза, Скачков узнал вчерашнего «знакомца» из подвальчика. Ишь ты, и сюда приперся! И гляди, как он подскакивает и грозит кулаком, показывая изжеванные зубы. Скачков усмехнулся: всего-то и осталось у тебя, сердешный, что строевой есаульский бас!
На австрийской половине поля Скачков выглядывал игрока с цифрой «13» на футболке. Фохт, как писали газеты, не верит в несчастливые приметы.
– Ветерок! – заметил Мухин и завертел головой. – Скоро разгонит.
Низенький, сбитый, как бычок, он легко перескочил через лужу на беговой дорожке. На поле Мухина всегда отличала неуемная настырность. Сколько раз его сбивали так, что он выкатывался на дорожку, но нет, он снова вскакивал и продолжал бежать, неуязвимый, твердый, словно шмель. Увечья, казалось, не имели над ним никакой власти. Как-то «Локомотив» играл товарищеский матч в соседнем шахтерском городке, и на стадион пришла мать Мухина, работница обогатительной фабрики. Скачков, хоть не знакомь его, узнал бы ее из тысячи: тот же маленький Мухин, только в черном вдовьем платочке. Видно, и речистостью природа наделила их обоих одинаково – за весь вечер, пока гостили, голоса ее так никому и не довелось услышать…
