Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2011)
Георгий Эфрон, в 1940-м достаточно строгий к французскому государству, летом — осенью 1941-го уже идеализирует страну своего детства. Чем дольше Георгий Эфрон жил в Советском Союзе, тем больше любил Францию и Париж. «О Париже я не тоскую...» [63] — уверял себя Мур. Год спустя он признается: «Париж! Незабываемый город, мой столь любимый друг! Никогда я не забуду Париж» [64] . Что это, как не настоящая тоска по родине?! «И все время эта грызущая сердце тоска по Парижу», — жалуется Мур в октябрьской Москве 1941-го. А в 1943-м Мур уже назовет себя «фанатиком Парижа» [65] . Раису, свое новое увлечение, Мур не только учит французскому языку, но и старается привить ей французские манеры, привычки. Он даже отпускает девушке, видимо, незаслуженный комплимент: «Из нее бы вышла прекрасная парижанка» [66] .
В Ташкенте 1943-го, в Москве 1943 — 1944 годов Мур только что не молится на Францию. Даже в своем письме от 14 июня 1944-го, за три недели до смерти, с волнением рассказывая о подготовке к грядущему наступлению, Мур более всего радуется успехам союзников в Северной Франции: «Вы себе представляете, как, с каким захватывающим вниманием и интересом я читаю последние известия!» [67]
Коммунисты всегда были мастерами пропаганды. Тысячи военных корреспондентов и штатских журналистов, сотни писателей, поэтов, актеров и режиссеров, десятки композиторов работали как огромный, но необыкновенно слаженный оркестр, чутко следовавший повелению дирижера — Щербакова, Мехлиса и, конечно же, самого Сталина. Но Мур этой пропаганды как будто не замечал. Имен Твардовского и Симонова он не упоминает вовсе, а Эренбург интересовал Мура только своими книгами о Париже. Бог с ними, но ведь перед глазами Георгия Эфрона были настоящие, живые примеры — советские солдаты, которых он сравнивает с русскими былинными богатырями. И все-таки Мур, размышляя о фронтовой жизни, вспоминает совсем других солдат: «...я веду жизнь простого солдата, разделяя все ее тяготы и трудности. История повторяется: и Ж. Ромэн, и Дюамель, и Селин тоже были простыми солдатами, и это меня подбодряет!» [68] .
«Я от всего сердца верю в будущее возрождение Франции!» [69] — утверждает Мур. Ничего подобного Георгий Эфрон не писал о России. Не писал, даже когда стремился стать советским и русским, даже когда заставлял себя ходить на футбол, гулять со школьными товарищами, даже когда радовался продвижению советских границ на Запад. Весной 1940-го Мур еще верит в победу коммунизма, но и его левые убеждения приобретают галломанский облик: «Франция! Франция должна быть 1-й страной (после России), в которой произошла бы революция. Французы еще покажут, я в это свято верю!» [70] Сама перспектива мировой революции радует Мура прежде всего тем, что дает надежду когда-нибудь вернуться во Францию [71] .
Холодно-ироничный в суждениях о других странах, в том числе и о России, Мур превращается в пылкого французского националиста, как только дело доходит до его настоящего Отечества: «Я никогда не позволю, чтобы передо мной плохо говорили о Франции, sans donner ( франц . «не давая». — С. Б. ) отпор» [72] .
В письме к Самуилу Гуревичу от 8 января 1943 года, которое Мария Белкина называет «лучшим произведением» Мура, есть замечательные строки: «Дорогой Франции тоже плохо пришлось, и я себе не мыслю счастия без ее восстановления, возрождения. И последняя мысль моей свободной жизни будет о Франции, о Париже, которого <…> как ни стараюсь <…> никак не могу забыть» [73] .
Такие слова могли принадлежать только настоящему французу, патриоту своего Отечества.
Кровь или почва?
Дневник Мура и его письма опровергают распространенное не только в обывательской, но и в научной среде убеждение, будто национальная идентичность определяется происхождением. Мур не мог бы произнести на уроке истории в католическом французском колледже классическую фразу: «Наши предки — галлы». В роду Георгия Эфрона были русские, евреи, поляки, немцы, даже сербы — и ни одного француза.
Мур прямо называл себя «русским по происхождению» [74] , но даже собственную внешность считал не русской, а «немецко-английской» [75] , с удовольствием замечал, что «похож на иностранца» [76] . Внешность русских ему вообще не нравилась. Особенно не нравились русские девушки: «В школе я пользуюсь успехом у девушек, этим я могу похвастаться. Все эти девочки очень хорошие, но они совсем не красивые, вот что жалко» [77] , — записывает Мур 8 марта 1941 года. Когда школьный приятель предложил Муру приударить за одноклассницей, избалованный парижанин ответил: «Во Франции за такой бы не волочились», а ему «нужна девушка во сто раз красивей, и умнее, и очаровательнее» [78] . Собственные наблюдения над одноклассницами Мур переносит и на русских вообще: «Чисто русские довольно редко красивые» [79] , — записывает он. Привлекательность Вали Предатько Мур объясняет ее украинским происхождением. Жизнь укрепила убеждения Мура. Девушки из Елабуги вызвали у Мура отвращение [80] , в Ташкенте Мура поражает «чрезвычайная вульгарность, примитивность [русских] женщин <…> ужасно редко встречаешь красивых» [81] .
Внешность русских мужчин Мур не выделяет, только замечает в Ташкенте: «Для русских силачей легко дается физическая работа» [82] . На фронте Мур увидит собственными глазами «каких-то сверхъестественных здоровяков, каких-то румяных гигантов-молодцов из русских сказок, богатырей-силачей». Но и это восхищение силой и мощью русского солдата выдает в Муре чужака, русские в его глазах сливаются в единую массу, они похожи друг на друга, как, в глазах русского, друг на друга похожи китайцы: «Вообще всех этих молодцов трудно отличить друг от друга; редко где я видел столько людей, как две капли воды схожих между собой; это — действительно „масса”» [83] .
На русских «русский по происхождению» Мур смотрит со стороны. «Несколько наблюдений над русскими: они обожают сигареты, чай, соленые огурцы, собак и кошек, Волгу, балет, оперу, Золя, Бальзака и малые нации» [84] , — замечает он во время своего первого вынужденного путешествия по российской провинции. Снисходительно-доброжелательный тон выдает в Муре не только чувство превосходства над народом, любящим огурцы и балет. Мур совершенно очевидно отделяет себя от русских, отделяет, возможно, не вполне осознанно. Эти дорожные впечатления не сопровождаются обычной для дневника Мура лета 1941 года рефлексией. Просто забавные этнографические наблюдения. С русскими он пытался, насколько возможно, дружить. Мур даже прощал Димке Сикорскому, своему знакомому по Елабуге, любовь к игре на баяне, «крайностям футуристов» и стихам Есенина: «Это недостатки, которые следует приписывать не его личности, а русским вообще» [85] . В дневниках Мура легко отыскать закономерность: чем дольше автор живет в Советском Союзе, тем хуже относится к стране, народу, вообще ко всему русскому и советскому. В 1940-м — начале 1941-го Мур готов признать даже культурное превосходство советской России: «Наша музыка все-таки замечательно богата! Вся Европа соперничает с музыкой одной России» [86] . Не пройдет и года, как Мур будет ругать все русское, от «неорганизованных, пугливых, несуразных» [87] русских интеллигентов до простых людей. Ему все противно, ведь «вся эта грязь, весь этот страшный ужас, все эти несчастья идут из глубокой русской сущности. Виновата Россия, виноват русский народ, со всеми его привычками…» [88]
В 1941 году в поезде Москва — Ташкент Мур записывает анекдот о русских. Это событие для Мура необычное, если не сказать — исключительное. Георгий Эфрон — юноша серьезный, рано повзрослевший, в своем восьмисотстраничном дневнике «пошутил» только однажды. Анекдот такой: француз, англичанин, немец и русский поспорили, кто дольше высидит в одном помещении [89] с козлом. Европейцы не могут вытерпеть и нескольких минут, зато от русского бежит сам «почти задохнувшийся» козел: «Замечательно!» — восклицает Мур [90] .
Русский народ, с его точки зрения, не может выиграть войну. «Только Англия и Америка способны восстановить Европу, Францию и захваченные территории Сов. Союза. Кто же еще?» [91] За два года войны Мур, если судить по ташкентским дневникам, только укрепился в своем отношении к русским. Даже победы Красной армии Мур приписывал неожиданной слабости немцев, почему-то растерявших воинскую доблесть. Когда немцы начали наступление на Курской дуге, Мур записал в дневнике: «Если только союзники не откроют вовремя Второй фронт, то нам хана…» [92] Когда же немецкое наступление провалилось, Георгий очень удивится: «Какие это, к чорту, немцы?» [93]
