Горан Петрович - Осада церкви Святого Спаса
Все давно знали, что я никогда не участвую в военных походах. Моим делом было после любых успешных военных действий отделить от трофеев военные сообщения, прежде всего те, которые прославляют героизм, и из них составить и рассказать повесть, которая бы убеждала народ в нашей силе, а всем будущим врагам ослабляла храбрость. И все же, в этот день одно дело я обязан был сделать. Войско, наряду с обычными необходимыми вещами, всегда брало с собой и повесть, которая заканчивалась победой, и без такой повести и речи быть не могло о начале кампании…
Все как нарочно плохо, все! Этого я и боялся. Во всех наших кладовых не было ничего похожего. Ни одно из оставшихся сказаний не говорило об избавленном от врага монастыре. И даже будь у меня больше времени, мне не удалось бы сплести такую повесть, которая давала бы хоть поверхностную надежду. Ничто из найденного мною не указывало на то, что великоименитый и его воины доберутся до ворот Спасова дома Разум мой объяло отчаяние. Я прекрасно понимал, что могущественный государь ни на час не отложит выступление из Скопье. Так я решился идти с ними, чтобы хоть как-то помочь двигаться вперед.
На меня и раньше мало кто обращал внимание. Одеться я постарался самым подобающим образом, тайком вывел из конюшни первую попавшуюся кобылу и перед самым дворцом удачно влился в колонну. Все те истории, в которых я терпеливо улучшал погоду, увезли с собой греки. В Скопье дул Горник, северный ветер, тот самый, который развязывает все золотые солнечные ленты. Король Милутин вытащил из-за пазухи платок с молитвой, вышитой принцессой Анной, взмахнул им и отдал команду:
– Вперед!
И войско выступило безо всякой повести.
Двадцать четвертый день
Еще вчера обыкновенные маленькие окна, через которые большинство людей с улыбкой приветствовало знакомых и где по воскресеньям грелись на солнце подушки, а вокруг корки хлеба собирались синицы, горлицы и воробьи, вдруг превратились в отверстия, ведущие в глубокую пропасть, через которые проклинали и род и семя соседей, через которые вывешивали новые флаги и через которые начали дуть старые сквозняки, методично выдувавшие из всего смысл и чувства.
Каждый день в оконные рамы вставляли тонкие бумажные картинки. А так как окон и, соответственно, видов из них было несколько миллионов, типографии работали без передышки. Целые специальные службы занимались тем, что вырезали, перекраивали и заново монтировали идиллические, залитые солнечным светом отечественные пейзажи. За границей за большие деньги закупались, вообще-то бесплатные, проспекты преуспевающих корпораций, каталоги фирм, производящих высокотехнологичную продукцию, рекламные образцы лучшей жизни и другие искусно дизайнированные изображения. Большой спрос был на грубо отретушированные иллюстрации и хвалебные сочинения в стихах и прозе, взятые из учебников о здоровом народном прошлом. Расходовались кипы блестящей фольги из какого-то далекого будущего. Счастье было совсем близко, рядом с каждым, нужно было только протянуть руку и зачерпнуть из этого изобилия. Между тем, стоило прислониться лбом к какому-нибудь из этих фальшивых видов за стеклом, и человека настигала гибель.
А в течение ночи, устраняя все следы исчезнувшего, кто-то снова вставлял в окна разноцветные витражи, и несчастный случай повторялся снова. Правда, качество бумаги раз от раза становилось все хуже. Фотографии теряли точность и стабильность, утренняя поза уже к вечеру устаревала. Бесконечные рулоны грязноватой газетной бумаги вытеснили фарфорово гладкие художественные иллюстрации на мелованной бумаге. И все в конечном счете свелось к обычным страницам ежедневных изданий, к неизбежным заголовкам, отпечатанным крупными буквами (о постоянно меняющихся общих интересах), к страницам, густо заполненным священными словами (без передышки в интервалах). И непонятно было, что же хуже – оставлять такие размножившиеся, но уже на следующий день желтеющие окна, чтобы они хоть как-то защищали и решительностью тайных в них заявлений, и несомненностью опубликованных документов, и изображением неподдельно собственноручных подписей, или же устранять их все подряд, чтобы ясно увидеть ужас того, что творится.
А о том, что реальностью был именно ужас, свидетельствовали все более громкие и приближающиеся призывы о помощи. Кроме того, все чаще случалось, что какая-нибудь птица в поисках спасения снаружи прорывала отпечатанный в типографии вид из окна и ее находили в углу комнаты, сжавшуюся в дрожащий комочек…
IIМного таких, кто слеп к Господу, и еще таких, которых Господь словно не видитДивна теперь оставалась дома – чтобы предчувствовать, как в ней растет благословение их любви, наяву готовиться к беременности во сне и искать в книгах старые слова, которые, если написать их на животе, защищают плод и облегчают роды. Сжимая в кармане свинцовый отвес, Богдан выходил из дома, чтобы внимательно сравнивать различия.
В самом центре города, там, где собраны важные фасады, толстостенные государственные здания, строгие военные ведомства, роскошные бизнес-центры и банки, оконные проемы, как правило, с затемненными стеклами, находились высоко над головами прохожих, от проникновения с улицы они были защищены алюминиевыми или бронзовыми рамами и, как в игре в зеркала, бесконечно множились за счет взаимного отражения… Как бы Богдан ни тянулся, даже встав на цыпочки, он не мог даже ничего предположить, человеческих фигур в этих окнах было не видно. В глаза ему смотрели лишь нервозные камеры, маленькие клонированные циклопы, установленные над входами и на углах, которые механически пялились в каждого остановившегося любопытного прохожего. У некоторых зданий вместо окон вообще были бесшумные воздушные кондиционеры, занятые тщательной переработкой поступавшего в них тяжелого воздуха, шума голосов и любого реального изображения.
По мере того как Богдан продвигался от центра к окраинам, он начинал видеть за оконными занавесками испуганные глаза, раскаленные кончики сигарет, унылые силуэты согбенных людей, какую-нибудь фигуру, шагающую по слабо освещенной комнате туда-сюда и похожую на тень, от реального человека чаще всего оставалась только вытянутая рука, которая нетерпеливо распугивает птиц и направляет металлическую ветку телевизионной антенны. Правда, иногда кто-то ненадолго высовывал голову, но только затем, чтобы убедиться, что может без свидетелей выкинуть прямо из окна пластиковый пакет, набитый протухшим позором.
Много мутных от грязи стекол и спущенных жалюзи свидетельствовало о том, что хозяева покинули свое жилье.
Еще дальше, там, где все жилые здания не превышают одной общей линии высоты обычного дома, где окна расположены на уровне глаз прохожего, человеческих следов становилось все больше, но они были такого свойства, что хотелось спрятать глаза. Здесь в окнах были вывешены объявления, убористо написанные на клочках бумаги, в которых обнищавшие хозяева предлагали продать или обменять приобретавшееся годами домашнее имущество или какие-то ненужные вещи, которые могли пригодиться разве что тому, кто оказался в еще более тяжелом положении. Предлагали собственные номера телефонов, которые охотно приобретали постоянно появляющиеся новые торговые предприятия и которые для их бывших хозяев были последней возможностью услышать добрые вести от кого-нибудь из далеких друзей или родственников. Предлагали собрания сочинений, которые десятилетиями хранили свежесть воспоминаний. В некоторых окнах были налеплены извещения. В черной рамке. Фотография погибшего, которую долго выбирали из так и не заполненного до конца семейного альбома. Имя, фамилия, так же, как они были написаны в повестке, содержавшей приказ явиться на встречу с последним мгновением жизни. Потом тире, за ним детское прозвище, которым домашние ласково звали его оставить игру и поторопиться на обед: иди скорее, пока суп горячий, да и куриные крылышки остынут, а запеканка сегодня с малиновым сиропом. А если возраст позволял это, то дальше стояло и ласкательное имя, услышав которое, он с нетерпением спешил к своей брачной постели. Потом дата, час и место вечного пребывания, потом три-четыре сухих фразы. А внизу – несколько строчек, имена родни, собранные вместе болью.
После возвращения Богдана Дивна, накрывая на стол и расставляя по нему скудность так, словно это самое большое богатство, спрашивала:
– Ну как там в городе? Что узнал?
– Для повести ничего, а для пересказа еще меньше, – отвечал Богдан подавленно.
А потом добавлял:
– Много таких, кто слеп к Господу. И еще таких, которых Господь словно не видит.
IIIКоварно поднявшаяся вода затянула в водовороты все броды и переправыМало-помалу Дивна и Богдан перестали смотреться в зеркало. Со временем они привыкли прекрасно осуществлять все свои общие потребности, глядя на свои отражения в глазах друг друга. А в это время трещина на большом зеркале в комнате напротив слишком светлого экрана телевизора становилась все глубже, все яснее видна была смерть, сидящая возле подземного серного озера и довольно пересчитывающая смрадные пузыри и образы пришедших. А они длинной процессией ползли вдоль ясно видимой грани существования, словно продолжая некое предыдущее, давно начатое и по сути дела никогда не законченное переселение сербов…
