Грэм Джойс - Дом Утраченных Грез
– Нет! – взревел Манусос. – Не останавливайся! Не останавливайся!
Но было слишком поздно. Иллюзия пропала. Майк прижал ладони к груди и уронил голову меж колен. Он задыхался, обливался потом.
– Нет! Теперь слишком поздно! Слишком поздно! Почему ты остановился? Опять придется начинать все сначала!
Манусос был в такой ярости, что пнул ногой камень. Майк с трудом выговорил:
– Я попробую еще раз. Когда отойду.
Пастух ткнул пальцем в солнце:
– После полудня этот танец нельзя танцевать. Никогда. Мы потратили пол-утра на пустые разговоры, а теперь это.
– Тогда завтра.
– Завтра нас здесь не будет. – Манусос сел и глотнул воды. – Мы не можем оставаться.
Майк сел рядом.
– Почему не можем? Я не спорю, но все же – почему?
– Твой враг подступает все ближе. И после сегодняшней ночи луна не защитит нас.
– Куда мы пойдем?
– Еще не решил. А сейчас прекрати разговоры.
– Но мне нужно…
– Замолчи! Пожалуйста.
Они просидели молча несколько минут, а солнце поднималось все выше. Манусос сидел угрюмый и неподвижный, безвольно опустив руки на колени. Его мрачный вид действовал на Майка угнетающе. Он пытался поймать взгляд пастуха, но тот не глядел на него.
– Я готов начать еще раз, – наконец сказал Майк. Это было последнее, чего ему хотелось, но он чувствовал, что только так может взбодрить пастуха.
Манусос кивнул и принес лиру:
– В этот раз я буду тебе играть.
Майк встал в позицию: руки вытянуты в стороны, указательные пальцы согнуты и смотрят вниз. Смычок Манусоса запрыгал по струнам, извлекая низкий гулкий звук, который задавал ритм вместо хлопающих ладоней. Майк начал танец, вздымая красную пыль. Он старался перебороть в себе отчаянную тоску, не показывать, как он устал. В этот раз он машинально повторял однообразные движения, уйдя в себя, чтобы отрешиться от физических усилий. В конце концов прежнее ощущение вернулось: жжение в пальцах, приглушенность звуков, яркость света; и так же пугающе заколотилось сердце. На этот раз он выдержал и продолжал танец, прислушиваясь к однозвучному пульсу отдаленной лиры. И вновь возникла иллюзия, что земля вращается под ногами. Он поддался этой иллюзии. Планета крутилась поразительно быстро, и это его воодушевило, у него словно открылось второе дыхание. Она вращалась все быстрей и быстрей, пока он не потерял ощущения времени. Он продолжал танец, но наконец почувствовал, что падает от изнеможения. Он падал долго и далеко. В следующий миг земля взметнулась и жестко его ударила.
Он лежал, хватая ртом воздух. Пыль облепила его взмокшее тело. Потом он почувствовал, как что-то прохладное коснулось головы. Он поднял глаза и увидел, что Манусос брызгает на него водой.
– Что случилось? – пробормотал Майк.
– Что случилось? Ты упал. – Майк посмотрел испуганно. – Не беспокойся. Все хорошо. Ты обрел боевой дух. Достаточно. Это тебе поможет.
Он поднял Майка на ноги и велел сесть в тени скалы. Майку пришлось чуть ли не втиснуться в камень, чтобы оказаться в тени; солнце было как топка, пылавшая почти прямо над ними. У Майка кровь стучала в висках.
Пастух отпил из бутылки, ополоснул рот и выплюнул воду.
– Ты был молодцом. Тот червь-дух в тебе в смятении вышел наружу. Пришлось мне бороться с ним, но теперь все кончено. Тэлос [19].
– Бороться с ним?
– Да. Он хотел вернуться в тебя, но я схватил его и убил. Я бросил его труп за ту скалу.
– Его труп? Что ты такое говоришь? Он сейчас там?
– Да. За скалой. – Майк встал, но Манусос удержал его, взяв за запястье. – Не смотри на него.
– Почему?
– Он очень отвратительный.
– Я хочу посмотреть.
– Советую этого не делать.
Майк освободился от руки Манусоса и бросился за скалу, чтобы взглянуть. Он увидел пыль и осколки камней. Больше ничего не было. Совершенно ничего. Майк медленно вернулся. Манусос тер пальцами сонные глаза.
– Там ничего нет.
– Нет? Ну, должно быть, убежал.
– Что значит убежал? – возразил Майк. – Там вообще никогда ничего не было.
– Послушай, это был дух. Ты думаешь, он будет лежать там, как дохлая собака, и гнить на солнце? Через несколько минут он… – Манусос махнул рукой, показывая на небо. Майк что-то тихонько пробормотал. – Что, ты мне не веришь? Тогда я вот что спрошу: если я предложу сейчас бренди, захочется тебе выпить?
И правда, от одной мысли о бренди или вообще об алкоголе Майк почувствовал отчетливую тошноту. Но когда он подумал о какой-нибудь еде, реакция была та же. С глубоким скептицизмом он посмотрел на Манусоса.
Пастух понурился, грустно улыбаясь и качая головой:
– Я делаю это для него, а он называет меня лжецом. Получил, называется, благодарность. Я делаю это для него…
Майк посмотрел на бормочущего старика, морщинистого и седого, с лукавыми полузакрытыми глазами, и ему пришло в голову, что все это – спектакль. Пастух явно играл, притворяясь опечаленным оттого, что Майк не сумел его поблагодарить. А Майк сам не понимал, что он ожидал увидеть за скалой. Гниющего морского змея? Вздувшуюся личинку? Он уже даже спрашивал себя, какого черта вообще делает тут, в горах.
Но все-таки был танец! И разве это не было замечательно?
Он посмотрел на солнце, застывшее в небе. Оно было как желтый глаз хищной рептилии.
– Пора поспать, – сказал Манусос. – Надо подготовиться, набраться сил.
Майк поборол искушение съязвить.
– Подготовиться к чему?
– Подожди и увидишь.
Манусос устроился вздремнуть. Майк сел поодаль, слишком разозленный, чтобы думать о сне. По солнцу шли круги, словно от камня, брошенного в золотой пруд. От подножия огромной скалы ползла тень. Полуденное гудение насекомых походило на ровную работу двигателя в сантиметрах под земной поверхностью. Как и следовало ожидать, вскоре, убаюканный этим гудением, Майк уснул.
Он проснулся через два часа, одуревший и раздраженный. Манусос не спал и смотрел на него. Спазмы голода, утихшие было на некоторое время, вернулись с Удвоенной остротой. Майк схватил канистру и отпил воды. Желудок у него был расстроен, так что он побрел в кусты подальше от глаз Манусоса.
Вернувшись, он заметил на щеке у пастуха большую царапину. Не успевшая засохнуть кровь алела под подбородком сквозь серебряную щетину. На тыльной стороне ладони виднелся порез.
– Что ты тут делал?
Манусос неопределенно повел головой. Майк был настойчив.
– Пока ты спал, твой дух встал и пошел. Мы боролись.
– Я во сне дрался с тобой?
– Твой дух пытался сойтись с твоим врагом. Нельзя было допустить этого.
– Погоди, погоди, погоди…
– Микалис, у нас нет времени на разговоры. Нам надо много чего сделать до темноты.
Майк посмотрел на хитрого старого пастуха. Настоящий лис. Вполне возможно, что он сам себя оцарапал.
Манусос был полон решимости не давать Майку долго думать над его словами.
– Приступай прямо сейчас. Собирай кусты мастики. Сколько сможешь найти. Нам потребуется все, что ты сможешь притащить. Иди, тебе нужно быть готовым до того, как солнце скроется за горой.
Майк вздохнул и огляделся. Задача была не из легких. Поблизости почти не осталось сухой мастики, они ее уже сожгли. Придется походить, чтобы собрать хоть сколько-нибудь.
– И если увидишь кого-нибудь, – добавил Манусос, – ни с кем не разговаривай. – С этими словами он направился в сторону пасущихся овец.
Остаток дня Майк выполнял задание Манусоса. Предупреждение пастуха ни с кем не разговаривать казалось совершенно излишним. Кроме него, ни души не было вокруг; да и что может кому-то понадобиться в этом суровом месте? Тени стали длинней, ящерицы, мелькнув хвостом, прятались под вулканическими камнями, температура внезапно упала. Он навалил у скалы груду корявых кустов мастики, и зеленых, и сухих.
Манусос кивнул:
– Теперь отдыхай и жди. – Майк хотел было заговорить, но Манусос прервал его: – Отдыхай молча.
Так прошло четверть часа. Пастух глотнул воды и полез на пятнадцатифутовую скалу. Майк поразился проворству и легкости, с какими старик, находя в выветренной стене невидимую опору для пальцев, карабкался вверх. Усевшись на вершине, он разулся и снял носки. Потом размотал головной платок и затолкал в карман. Уселся поудобней, решительно уперся босыми ступнями в скалу и застыл в ожидании. Над его плечом, малиновое, пылающее и огромное, опускалось солнце. Манусос откинул назад голову и запел.
Это была греческая рицитика из неведомой древности, традиционная народная песня, звучащая над пастбищами времени. Глубина голоса Манусоса и сила его «глубокого пения» оказались откровением для Майка. Летящий в воздухе напев был труден и чужд; непохожий на песни, существующие в западной традиции, он, казалось, уходил корнями скорее в глубины Азии, нежели Европы. Майк не понимал, о чем поет пастух; всех его знаний греческого хватило лишь на то, чтобы узнать одно-два слова. Но и без слов было ясно, что песня представляет собой печальную и покорную мольбу. Тягучие ноты и переменчивое вибрато, разносившиеся по всей долине, глубоко тронули Майка.
