Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма
— Не дури. Никуда я не денусь.
— Честно?
В доме рядом с зоопарком, где мы раньше жили с папой, была полка с книгами про ковбоев и индейцев, ее написала дама по имени Май Карл[174]. Некоторые были про Старину Разящую Руку, который стал кровным братом Виннету, индейца апачи. Они вместе пережили множество приключений и храбро сражались с врагами плечом к плечу. Я закатываю рукав.
— Можем стать кровными братьями.
Даниил качает головой.
— Это все для детей. Да и ножа у нас нет. — Он воротит нос — я нашла острый камень. — Просто дай мне слово, что туда не пойдешь.
— Даю слово, — соглашаюсь я, но не говорю на что.
— Тихо! — орет Грет. — Несчастная моя голова раскалывается от твоих «почему» да «что»! Как есть, так и есть — вот и весь сказ. Тебе еще повезло, что ты не дева, у которой шестерых братьев злая колдунья превратила в лебедей. Есть только один способ развеять заклятье: семь лет никому не рассказывать эту ужасную тайну, а тем временем шить волшебные рубашки из цветочных лепестков. И с губ у нее ни одного словечка не слетело за эти семь лет. Ни слова, ни вздоха, ни даже писка.
Ноги у меня стали как громадные, тяжелые камни, которые надо втащить по лестнице в башню. Я захожу без стука, и дядя Храбен, похоже, рад меня видеть. Он дает мне два «Negerküsse» на блюдечке. Первый я ем целиком, а со второго тихонечко объедаю шоколад, который поверх зефира. Затем мы идем к комоду. Я достаю свои праздничные платья, прикладываю к себе; Лотти напоминает, что вот это было на мне, когда она вернулась со мной к нам домой. Кто хочешь заметит, что оно мне очень мало.
Дядя Храбен садится за стол и прикуривает сигарету.
— Хочу, чтобы ты, красотка Криста, для меня сегодня сделала кое-что очень особенное.
Я отшатываюсь.
— Что?
— Угадай.
Я качаю головой.
— Нет. — Но голос у меня такой тихий и слабый, что я не уверена, услышал ли он. — Нет.
— Да точно угадаешь. Попробуй. — Он откидывается в кресле, улыбаясь мне и выдувая колечки. — Я тебя уже спрашивал раньше. Ты же не забыла?
— Вы хотите, чтоб я села вам на колени?
— Всему свое время, Криста. Сначала другое. — Я не отвечаю, и он говорит очень мягко: — Я просил тебя называть меня кое-кем. Вспомнила? Я просил называть меня папой.
— Не буду.
— Надо.
— Не буду, — повторяю я и делаю еще несколько шагов назад. За мной кресло, дальше идти некуда.
Дядя Храбен смеется и бросает мне «Pfennig Riesen».
— Сядь там, Криста, и подумай, а я тут пока закончу кое-что, — говорит он и кивает на стопку бумаг. — Скоро надо будет вывести Der Fürstder Finsternis на прогулку. Уверен, ты образумишься быстрее.
Рядом с моим стулом — маленький столик, в полуоткрытом ящике — письменные принадлежности. Сунув ириску в рот, я тихонько достаю ручку и скляночку с синими чернилами, записываю цифры, которые у Даниила на руке, себе на руку. Если не быть нам кровными братьями, будем чернильными. У меня цифры не такие аккуратные, как у него: перо крестиком, и чернила подтекают. Некоторые расползлись…
— Ты что, во имя Господа, творишь? — кричит дядя Храбен, хватая меня за руку. — Что это? — Не дожидаясь ответа, принимается тереть мне запястье носовым платком так сильно, что кожа краснеет. И все равно цифры не оттираются. Он замечает, что я улыбаюсь, хватает Лотти и швыряет ее в окно, а потом захлопывает его. — Пора взрослеть, Криста. Я проверил архивы и выяснил, что ты несколько старше, чем кажешься. Взрослые девочки думают кое о чем поинтереснее, а не о грязных старых Spielzeuge[175].
Я глотаю ярость и слезы.
— О Пифагоре, например?
Дядя Храбен смотрит на меня странно.
— У вас, юных дам, все должно быть просто: кое-какие удовольствия, а следом Kleider, конечно, затем Kinder, Küche und Kirche[176]. По старинке оно иногда лучше всего. — Он снимает со стены поводок. — Ясно?
— Да.
— Да, папа. — Он улыбается и наматывает поводок на руку.
— Да, папа. — Я выдавливаю из себя слова сквозь стиснутые зубы. Дядя Храбен глубоко вздыхает.
— Так-то лучше. — Похлопывает меня по попе. — Беги, Криста. Вернешься завтра. Я не буду кормить Князя — чтоб ты не забыла. А он теперь — свирепый пес, немного опасный. Ничего не поделаешь, приходится — чтобы всем было спокойно.
Даниил ждет меня внизу у лестницы. Существа нигде не видать.
— Ты обещала сюда не ходить, — с упреком говорит он.
— Не обещала. Ты почему за мной следишь?
— Я всегда слежу. Обещай, что больше сюда не придешь.
— Ладно. — Я принимаюсь искать под окном.
— Если ты куклу свою ищешь, она вот. — Даниил протягивает мне все, что от нее осталось, — серовато-розовые куски. Одна рука. Одна нога. Лица нет. Даже глаза пропали. Я тяжко сглатываю.
— Лотти запоминала мои сказки, чтоб я их потом записала. А теперь все пропало.
— Можно и новые придумать.
— Нет. Я больше ни одной не придумаю. Никогда.
— Не говори так. — Даниил вроде как ужасается. — Как же еще мы отомстим?
Я пожимаю плечами.
— Да зачем? Это все не взаправду.
— Может стать взаправду, если мы очень захотим.
— Нам для этого нужно волшебство. — Я решаю похоронить Лотти в птичнике, где сажала бобы. — А волшебство тоже не взаправду.
Я уже спрашивала об этом у Сесили.
— Все волшебство — в воображении, дорогая моя, — сказала она, будто в этом и весь сказ.
— В смысле, если я сильно воображу, все может случиться?
Сесили рассмеялась.
— Возможно, — сказала она, но мне видно было, что на самом деле нет.
Даниил нервно озирается.
— Нам тут лучше не болтаться.
— Пошли. — Я бреду к птичнику, и там мы складываем останки Лотти в холодную, твердую землю. — Прах ко праху, — говорю я. Больше ничего не помню. Все ушли: мама, папа, Грет, а теперь вот и Лотти.
— Зато у нас хотя бы есть мы. — Даниил сжимает мне руку. Я и не заметила, что он ее держит. — И никогда не разлучимся.
— Если ты меня никогда не бросишь, — говорю я, немножко утешаясь оттого, что все еще помню кое-какие истории Грет, — я тебя не брошу.
— Хочешь верь, хочешь нет, но в дремучем темном лесу бросили много других детей, — говорит Грет. — И, как кое-кто вот прямо в шести шагах от меня, некоторые были очень скверные, никогда не делали, что им велят, пачкали себе одежду, пререкались. Что ж родителей-то винить. Взять вот сказку про Фундефогеля[177]…
— Дурацкое имя. — Я вытираю липкие руки о перед платья и жду, что Грет мне сделает, но она слишком увлеченно шинкует лук, у нее слишком слезятся глаза, и она ничего не замечает.
Она шмыгает носом.
— Его так назвали, потому что его многострадальная мать дала коршуну его унести. В общем, лесник нашел мальчика и принес его домой, в приятели своей дочке Лине. Дети выросли и стали неразлучны. Так случилось, что у них в хозяйстве была очень вздорная кухарка — некоторые не догадываются, как им повезло, — и кухарка эта к тому ж еще и ведьма. Она решила зажарить и съесть Фундефогеля, но Лина об этом прознала. И парочка сбежала. Конечно, кухарка бросилась в погоню. Лина, завидев ее, обернулась к найденышу и сказала: «Если ты меня не бросишь, я тебя не брошу». «Никогда», — ответил Фундефогель.
— Никогда, — говорит Даниил. — Я всегда с тобой буду.
Я не могу ему сказать, что между ним и Князем Тьмы — я одна.
— Вполне естественно, — говорит Храбен, а я все никак не могу уняться — плачу и плачу. — В следующий раз будет лучше. Завтра приходи. — Он смотрит мне в лицо. — Ты должна прийти опять. Иначе твой юный друг… ему тут уже не рады. Я даю ему жить… пока. Это мой тебе подарок. И вот это. — Он кладет на стол пирог, но мне его не надо. У меня рот распух и болит. Слезы жгут щеки. Везде больно.
Теперь каждый вечер я должна ходить к Храбену в башню. Сегодня у него в гостях компания друзей. У них в разгаре шумная игра в «скат», и он велит мне посидеть в уголке и подождать. Одна колода карт рассыпалась по полу. Чуть погодя я их все собираю и рассматриваю картинки на оборотах. На них — всякие места в Германии: Берлин, Мюнхен, Инсбрук, Краков, Вена… «Скат» — очень шумная игра: geben — horen — sagen — weitersagen[178]; папа как-то раз попробовал научить меня правилам, но мне больше нравилось играть с Грет в «квартет». Кто-то из гостей хочет играть в «двойную голову», но остальные не соглашаются. Играют на деньги, кажется, и передают по кругу бутылки с тем, что папа держал под замком в буфете. Говорят о чем-то под названием «Клуб адского пламени»[179]. Он возник в Лондоне много лет назад, но Сесили его никогда не упоминала.
— Делай, что должен, — бормочет один из них и смотрит на меня. — Братьев-монахов нет, зато есть маленькая монашка. — Все смеются.
