Эндрю Миллер - Кислород
Когда Фери вернулся, они завернули тело Петера в брезент, отнесли в пустую аудиторию и положили на стол. Никто не сказал Ласло ни слова упрека — на его лице было написано такое глубокое немое страдание, что обвинения были бы бессмысленны, — но он провел ту ночь отдельно от остальных, сжавшись в комок под своим плащом и дрожа от холода и горя, пока под доносившиеся издалека редкие пушечные выстрелы истекали последние часы революции. Надь бежал; генерал Малетер захвачен русскими; и хотя по радио продолжали передавать воззвания, мир смотрел куда-то в другую сторону, и Венгрия ждала напрасно — не будет никакой помощи, никакого чудесного вмешательства извне. На следующий вечер в сражении у казарм Киллиан погиб Фери — от взрыва гранаты. В конце ноября арестовали Йошку и Анну — их избивали несколько дней подряд, а потом отправили в лагерь для интернированных в Тёкёле по обвинению в участии в вооруженном заговоре. Золи скрылся. Карчи бежал из страны. В тот год уехали двести тысяч, и Ласло среди них, они брели по зимним болотам, волоча за собой свои чемоданы, узлы, разбитые жизни.
Девушка с черными волосами и маленьким серебряным гвоздиком в ноздре положила руку на локоть Ласло и спросила, хорошо ли он себя чувствует.
— Это от жары, — ответил Ласло.
— Сядьте в тень, — сказала она, подводя его к скамье под деревьями. — Мне показалось, что вы сейчас упадете в обморок.
— Мне просто нужно отдышаться, — сказал он. — Мне действительно уже намного лучше.
— Принести вам воды?
— Мне уже лучше, — сказал он. — Спасибо, вы очень добры.
— Уверены?
— Да, еще раз спасибо.
Они улыбнулись друг другу, и она ушла, оставив его сидеть на скамейке. Он в последний раз взглянул туда, за колонны, где ветерок раздувал кроны каштанов. Он сделал это. Он вернулся и покаялся в своем грехе. Отдал долг памяти и любви. Сделал все, что возможно. И хотя он знал, что никогда окончательно не простит себя за смерть Петера Кошари и, разумеется, не сможет ничего исправить сорок лет спустя после того, как это случилось, уже не сможет нажать на тот курок, ему была нужна свобода. Единственная роковая минута держала его в плену две трети жизни, и пора было положить этому конец.
Он по-буддистски сложил руки и склонил голову. И сам удивился своему жесту. Может, он видел, как Курт делал это, занимаясь йогой? Но порыв был искренним, и его покаянию нужен был ритуал. Потом он встал, повесил сумку на плечо, помахал девушке на траве и вернулся на дорогу, а перед его внутренним взором, словно ожившее в воображении прорицание, возникла другая сумка, та, что еще недавно оттягивала ему плечо, — она снова переходила из рук в руки (еще одна встреча, еще один бесстрастный обмен), пока не попала к людям, что разъезжают на «БМВ» с тонированными стеклами, к новым хозяевам старой советской империи, и сделка свершилась, и теперь Эмиль Беджети со своими друзьями смогут спуститься с гор и молчаливыми колоннами пересечь границу. По крайней мере, он свою роль сыграл. Кто знает, что ему еще предстоит? Странно, что такая крупица веры может зажечь свет в таком пожилом человеке, что неудачное начало можно в конце концов преодолеть. Ласло Отважный? Его забавляла мысль о том, что теперь он сможет умереть с верой в идеалы, человеком действия, и когда он переходил по мосту Сабадшаг в Пешт, его тень на коричневой воде широкими шагами летела за мелькающими перекладинами парапета — она была свободна.
15
Все утро несли цветы; друзья заказывали букеты в «Интерфлоре» или приносили сами со словами: «Я загляну попозже». Когда Ларри открывал дверь, они напоминали ему, как их зовут, и говорили, что очень рады снова с ним повидаться, и как спокойно должно быть Алисе теперь, когда он вернулся домой. «Передавайте ей привет».
— Передам.
— Скажите, что мы все переживаем за нее.
— Обязательно.
Цветов было так много, что не хватило ваз. В ход пошли ведра, кастрюли. Даже раковина в туалете на первом этаже — в ней расцвел куст лилий.
На кухне Элла с Кирсти пекли торт. Они написали «С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ, БАБУШКА!» розовой глазурью, а точки над «ё» сделали из лимонных цукатов. В полдень прибыла миссис Сэмсон. Она повязала фартук, закатала рукава и наделала сандвичей с кресс-салатом, и напекла лепешек, которые полагалось есть с заварным кремом и остатками прошлогоднего ежевичного варенья. За работой ей нравилось слушать радио — станцию, которая передавала популярные песенки и местные новости. По прогнозу день обещал быть ясным, температура — от двадцати до двадцати пяти градусов Цельсия, с наступлением темноты — небольшая вероятность дождя.
Алек с Ларри вынесли стол (обычно служивший козлами) из мастерской в сад. Поставили его на обычное место — лампочки по-прежнему висели над головой, хотя сейчас от них не было никакого проку, — и накрыли заштопанными белыми скатертями, потом принесли из столовой стулья — темное дерево и темная кожа на ярком садовом фоне смотрелись странно и смешно, как мужчины в сюртуках в «Déjeuner sur l’herbe»[69]. Ларри закурил сигарету и уселся за стол. Он уже успел выпить, чуть-чуть. Алек сел напротив.
— Сегодня знаменательный день, — сказал Ларри. Алек кивнул. На нем были черные широкие брюки из хлопчатобумажной саржи и темная рубашка без воротника. На очки он прикрепил солнцезащитный экран.
— Приезжай в Америку, — сказал Ларри.
— Ладно, — ответил Алек.
— Я серьезно.
— Ладно.
— Будем жить как одна семья. Научишься кататься на серфе. Займешься йогой. — Он тихо рассмеялся. — Элла будет в восторге.
— А что мне там делать?
— Да то же, что и здесь. По-моему, тебе даже не понадобится вид на жительство. Подумай как следует.
— Подумаю.
— В самом деле.
— А как насчет тебя? — спросил Алек. — Почему бы тебе не переехать сюда? Ты же больше не снимаешься в сериале.
Ларри покачал головой:
— У меня на подходе пара других проектов.
— Что это за проекты?
— Я все равно не впишусь в эту жизнь.
— Но ведь раньше вписывался.
— Я помню.
— Раньше ты прекрасно в нее вписывался.
— Это было сто лет назад.
— Мне казалось, что у тебя там не все гладко. Что сейчас как раз подходящий момент.
Ларри поморщился:
— Я подумывал об этом. Но уже слишком поздно. Все это «возвращение блудного сына» — просто дерьмо. Там у меня дом. Семья! А вернуться назад — значит пустить всю прожитую жизнь коту под хвост. Признать, что ошибался. — Он отшвырнул сигарету. — Америка — единственное, о чем я мечтал. Отказаться от нее — это как отказаться от счастья, от приключений, черт знает от чего еще. От крутых машин, от крутого секса. От любви. — Он перегнулся через стол. — Америка вселяет в меня надежду. Понимаешь?
Алек кивнул, но Ларри мог бы поспорить, что из всей его тирады до того дошло не больше трех слов. Его брат был не тем, что раньше, в нем произошли какие-то тревожные перемены, и началось это после той их ссоры на кухне. Это была не просто растерянность, из-за которой казалось, что он вглядывается куда-то, пытаясь отгадать неразрешимую загадку, — в нем появилось самообладание, выдержка, которая временами, казалось, переходила в навязчивую идею, но нисколько от этого не теряла. Испуганный детский взгляд исчез, исчезла аура беспомощности и неуверенности на грани отчаяния, что было особенно заметно в Хитроу. Что стало причиной этих перемен, трудно сказать, но позапрошлым вечером, выйдя из дому, чтобы покурить под звездами и привести в порядок собственные мысли, в окне беседки Ларри увидел, что брат словно ведет с кем-то оживленный спор — машет руками, гримасничает, сжимает руками лоб, — хотя вокруг нет ни души. Неприятное зрелище (он бы предпочел вовсе этого не видеть), и что же это за дело, которое требует такого напряженного и страстного обсуждения?
Он поднял руку и помахал Уне, которая шла к ним, одетая в платье цвета травы.
— Знаете, о чем мы сейчас говорили? — спросил Ларри. — Алек собирается уехать в Америку.
— Правда?
— Но он не поедет туда без вас, — добавил Ларри.
Она широко улыбнулась и поправила волосы.
— Когда придут гости?
— Около трех, — ответил Алек. — Но толпы не будет.
— Как вы считаете, мама сможет остаться в саду подольше? — спросил Ларри.
— Я бы сказала, что с час она выдержит. Пойду проверю, как она. Поможете ей спуститься, когда все будет готово?
— Позовите меня, — ответил Ларри.
В полутемной спальне Алисы нарезала круги жужжащая муха. Уна раздвинула шторы и присела на стул у кровати, подняла с покрывала руку Алисы и накрыла ее своей. Несмотря на то что Алиса не пострадала при падении, пережитое потрясение что-то сломало в ней, хотя этого не показали бы ни рентген, ни компьютерная томография. Какой-то проводок или хрупкий клапан, наподобие деталей старого телевизора, которые нельзя починить, а можно лишь оставить как есть, оставить ее разрываться между желанием жить и желанием умереть, в ожидании еще одного падения, еще одного приступа, еще одного ночного кризиса.
