Александар Хемон - Проект "Лазарь"
Но Рора остался верен себе: стукнув нашего одержимого шофера по плечу, он сказал ему на своем родном языке: «Потише, приятель, потише». Словно по волшебству, Сережа сбавил скорость, а потом свернул к автозаправке — облить себе лицо и грудь водой в туалете. Вслед за ним из машины вышел и Рора; я понял, что ему очень хочется хорошенько Сереже врезать, но он всего-навсего закурил. Я наблюдал, как кудрявые струйки дыма вырываются у него изо рта и, поднимаясь вверх, исчезают в носу. Не могу сказать, что в тот момент я остро ощущал полноту жизни; скорее наоборот — остро ощущал пустоту.
В Бухарест мы приехали во второй половине дня. Долго колесили по грязному запутанному городу, по узким улицам, неожиданно выходившим на широкие бульвары, которые поднимались вверх к какому-то безобразному огромному строению. Сережа несколько раз объехал овальное здание, облепленное рекламными щитами: SONY, TOSHIBA, ADIDAS, MCDONALDS, DOLCHE & GABBANA. Молодые красивые бледнолицые супермодели смотрели на улицы с высоты своего невообразимого положения, явно обещая лучшую жизнь, чем та, которую ведут отбросы общества, в настоящий момент бесстрашно разъезжающие в Сережином автомобиле.
На железнодорожный вокзал мы наткнулись случайно. Сережа попытался выбить из нас побольше денег, заявив, что договаривались мы по сто евро с носа — наглый бессовестный ублюдок! — но я никак не отреагировал на его заявление, а Рора, так тот просто расхохотался; мы с грехом пополам добрались до Бухареста, Сережина власть над нами закончилась. Мы забрали свои вещи из багажника; Елена так и сидела в машине, несчастная, одинокая, не шевелясь на заднем сиденье и не решаясь даже взглянуть на нас, не говоря уже о том, чтобы попрощаться.
— Что будем делать? — спросил я у Роры.
— Расслабься, — ответил он. — И не болтай.
Мы двинулись к ветхому вокзалу, но прежде чем войти внутрь, Рора закурил и встал за колонной, под прикрытием которой можно было следить за Сережей. Наш приятель рылся в машине, шарил в бардачке, заглядывал под сиденья, орал на Елену. Потом переключился на багажник, влез туда чуть ли не по пояс; захлопнув багажник, заставил Елену пересесть на переднее сиденье, грубо пригибая ей голову, пока она перелезала. Сев спереди, она уставилась неподвижным взглядом куда-то в пространство. Глядя на бедняжку, сидевшую сгорбившись, с несчастным видом, с закрывающими ее румяные щеки растрепанными прядями волос, я задохнулся от ярости; мне хотелось испариться, исчезнуть, лишь бы этого не видеть. Сережа запер машину на ключ и, бросив Елену одну, направился к противоположному входу в вокзал.
— Пошли, — сказал Рора. И мы, держась поодаль, последовали за ним.
Стены в туалете были исписаны названиями разнообразных венерических болезней; в промежутках между кафельными плитками разрослись неописуемые экосистемы. Как только мы вошли в туалет, Рора бросил на пол свою дорожную сумку и кинулся к кабинке, в которой сидел Сережа, — до сих пор ума не приложу, как он догадался, где его искать. Ударом ноги Рора распахнул неосмотрительно оставленную незапертой дверь, и перед нами предстал наш шофер со спущенными до колен штанами. Рора немедленно ему врезал, вошел в кабинку и захлопнул за собой дверь. Я оставался снаружи, на страже, будто опытный сообщник и бодигард (только мой чемодан на колесиках портил картину), прислушиваясь — с большим удовольствием — к звукам ударов, спускаемой воды и стонам. В туалете никого, кроме нас, не было; все разбирательство длилось не дольше минуты — у Роры был опыт в таких делах. Он вышел из кабинки; Сережа сидел на толчке, тяжело дыша, прислонив голову к стене. Рора мыл руки, а я вошел в кабинку и с размаху ударил Сережу в челюсть; он дернулся, я ударил снова и рассек ему щеку. Я чувствовал, как при каждом ударе трещит кость, но продолжал бить до тех пор, пока не сломал ему челюсть, а себе, кажется, руку. Как бы мне хотелось, чтобы Мэри видела меня в этот момент — одержимого опасным сочетанием ярости и добрых намерений. Как бы мне хотелось, чтобы она держала мою сломанную руку в своих, наложила бы на нее гипс из безграничной любви. Сережа съехал с толчка на пол; кровь текла по футболке, темным пятном расползалась по надписи «New York». Оказывается, один глаз у него был стеклянный: он выпал из глазницы и покатился по залитому кровью полу. Жизнь полна сюрпризов.
— Надеюсь, ты его не убил, — сказал Рора, когда мы шли по вокзалу.
— Кажется, я сломал руку, — сказал я.
— Сунь ее в карман и перестань морщиться, — приказал мне Рора.
Я понятия не имел, куда мы идем, просто плелся за ним, а потом мы вышли из здания вокзала — прямо около Сережиной машины. Пленница уставилась на нас в изумлении; Рора отпер машину и вытащил ее наружу; все это в полном молчании. Елена втянула голову в плечи, сжавшись в ожидании удара, но Рора всунул ей в руку паспорт и пачку денег; я тем временем нервно оглядывался, опасаясь увидеть невозможное — бегущего на нас Сережу с расквашенной окровавленной физиономией, в полуспущенных штанах и с пистолетом. Рука пульсировала от адской, пронизывающей до сломанных костей боли. Рора схватил девушку за плечи и хорошенько тряхнул.
— Idi, — сказал он. — Bjezi.
Она поняла, но не двинулась с места. А что, если она хочет уехать с нами? Что будет, если мы возьмем ее с собой? Сколько еще жизней она могла бы прожить!
Но потом девушка медленно высвободилась из Рориных рук, забрала свою сумочку из машины, засунула туда паспорт и деньги и все так же неторопливо пошла по улице. Когда она, не оглядываясь, переходила на другую сторону, я увидел у нее на ногах серебристого цвета кроссовки и белые спортивные носки. Рора сфотографировал ее со спины.
Сойдя с нью-йоркского поезда, Лазарь оказался в толпе пассажиров, окутанных паровозным дымом; он с трудом прокладывал себе дорогу; его толкали, не давали пройти. Вот вам и Америка: с одной стороны, власть толпы, с другой — стремление оградить душу от жадных посягательств масс. Кто-то попытался вырвать у него из рук саквояж; Лазарь взмахнул им и, не рассчитав, ударил себя по колену. Потом привстал на цыпочки, высматривая Ольгу поверх моря голов. Ольга ждала его под огромными круглыми часами — бледная и маленькая старшая сестра. Он ускорил шаг, пробиваясь к ней, но тут же обо что-то споткнулся и чуть не упал носом в землю. Ольга вглядывалась в толпу, ища Лазаря, пока, наконец, не увидела — худого и высокого; она бы не узнала его, если бы он не споткнулся. Испугавшись боли, он сразу стал похож на себя маленького; сердце Ольги затрепетало от любви к нему. «Лазарь! — позвала она. — Лазарь, я тут! Лазарь!»
* * *В голове у Исидора роятся сумбурные сны, но, проснувшись, ни одного из них он вспомнить не может. Он изнемогает под кучей тряпья; угол саквояжа впился в бок; высунуть бы лицо, но и это не поможет — в шкафу темно, хоть глаз коли, и нечем дышать. Исидор скрючился в такой неудобной позе, что снова заснуть ему не удается. Он перебирает в уме последние события; подумал об Ольге, поразмышлял о смерти Лазаря, вспомнил, как играл в карты у Стэдлуелсера, пожалел, что не подождал, пока тот сделает ставку — теперь придется отдавать карточный долг. Хорошо бы бесследно исчезнуть из Чикаго. Не хочется думать, что его арестуют. Не думай о полиции, и тогда будет казаться, что ее нет. Воспоминания о стройном Ольгином теле перемежались мечтами о будущей книге: он напишет роман о приключениях умного иммигранта, который так и назовет — «Приключения умного иммигранта». Воображал, как разбогатеет, как будет устраивать приемы, ездить в автомобиле с личным шофером. Исидор ерзает в шкафу, подыскивая позу поудобнее, облокачивается на саквояж. Сиденья в автомобиле — из мягкой телячьей кожи: откинешься на спинку и услышишь вздохи телят, пущенных на заклание. Сидя сзади, он по переговорной трубе прикажет шоферу, куда ехать: «На ипподром. Да побыстрее».
Дверца шкафа вдруг резко распахивается, тряпье разлетается, и, прежде чем Исидор успевает что-либо сообразить или сказать, внутрь просовывается чья-то рука, хватает его за шиворот, другая рука закрывает ему рот, и его выволакивают наружу. После темноты шкафа свет в комнате режет Исидору глаза; двое незнакомцев тащат его под руки к двери; он висит в воздухе, едва касаясь пола кончиками пальцев. У незнакомцев громадные ручищи — та, что лежит на лице Исидора, закрывает ему всю физиономию — от уха до уха. Исидора обуревает ужас, он хочет крикнуть, вырваться, но слишком уж быстро все происходит. Незнакомцы не произносят ни слова; они поднимают его повыше, так что теперь ноги уже не скребут по полу. Один обращается к нему на немецком:
— Веди себя тихо. Мы поможем тебе отсюда выбраться.
Исидор извивается как уж, тогда другой пинает его коленом в бедро.
— Будешь трепыхаться, изобьем до потери сознания.
Посередине комнаты стоит большой гроб; от смертельного страха Исидор застывает как парализованный.
