Александар Хемон - Проект "Лазарь"
— Как-то раз, оказавшись на передовой, — рассказал Рора, — я увидел летящий над рекой ковер-самолет. На самом деле, это был кусок бело-голубого — цвета ооновских миротворцев — нейлона, но мне он все равно казался волшебным ковром-самолетом. Вид у него был, прямо скажем, зловещий, словно он хотел над нами поиздеваться, потому и прилетел из тех краев, где люди до сих пор верят в сказки. Упав в реку, он поплыл по течению, то вздуваясь, то опадая, пока, наконец, не утонул. Четники палили по нему как на параде, не жалея пуль.
Я рассказал Pope, что Мэри мечтает иметь детей, а я — категорически против. Я отнекивался под предлогом, что нельзя плодить в нашем жестоком мире детей — это негуманно; но, если честно, я просто очень боялся, что мои дети будут слишком американскими. Боялся, что не буду их понимать; что возненавижу их за то, какие они есть; они будут жить в «стране свободных», а я буду жить — в страхе, что останусь одинок. У меня в мозгу засела мысль, что Мэри от меня уйдет; особенно остро я это почувствовал, когда потерял работу учителя и Мэри стала мне еще больше нужна. Я был счастлив, что мне подвернулась эта поездка: благодаря ей получилось, что ушел я, а брошена — Мэри.
— Когда мы с сестрой были еще маленькие, — рассказывал Рора, — мы подобрали бездомного плешивого пса; назвали его Люкс, в честь любимой собаки Тито. Он ходил за нами повсюду. Мы его выдрессировали и хвалились им перед другими детьми.
Люкс таскал наши школьные ранцы. Сидел и ждал нас около школы, а мы боялись, что он устанет ждать и сбежит. Однажды какой-то шутник посадил его на дерево: там мы его и нашли, скулящего от страха, вцепившегося когтями в кору. Он был так напуган, что боялся пошевелиться. Азра крикнула ему, чтобы он спрыгнул ей на руки; она была выше и сильнее меня. Люкс прыгнул, он ей доверял. Она поймала его и вместе с ним упала; он все еще дрожал от страха. Азра на руках отнесла его домой. Но однажды он пропал, и больше мы его уже никогда не видели.
Я знал, что наступит такой день, когда Мэри от меня уйдет; она как будто все время старается от меня отгородиться: в постели отворачивается; никогда не отказывается поменять расписание дежурств или даже соглашается остаться на два дежурства подряд — работа нас разделяет, и это ее устраивает. Когда мы разговариваем, она часто избегает смотреть мне в лицо. Когда ездит в другие города на конференции, то звонит оттуда всего два раза — когда добирается до гостиницы и перед самым возвращением. Дети наши выросли бы несчастными полукровками, изо всех сил старающимися искоренить в себе черты своего иностранного отца-неудачника — вот чего я боялся.
— Однажды в Париже, — рассказывал Рора, — я трахал одну замужнюю женщину; она заперла своего маленького сынишку в стенном шкафу, чтобы он нам не мешал. Неожиданно домой вернулся муж, и мне пришлось спрятаться в том же шкафу, среди норковых шуб и вечерних платьев. Смешно сказать, но мальчишку такая ситуация нисколько не смутила. Мы с ним беззвучно играли в разные игры, в основном на пальцах; пацан все время выигрывал. Папаша даже не поинтересовался, где его сын.
Мэри всегда носит в кошельке фотографию своего семилетнего племянника и только о нем и говорит: то он решил, что при игре в лакросс главная задача — поймать бабочку; то нарисовал Бога с дюжиной больших глаз; уже в пятилетнем возрасте он мог отплясывать ирландскую джигу. Для нее этот малыш — свет в окошке; когда он остается у нас, она рассказывает ему сказки.
— Как-то раз во время войны я застрял внутри горящей высотки и, спасаясь от стены огня, поднимался все выше и выше. На последнем этаже забежал в чью-то квартиру. Там никого не было, но на столе стояли турка и кофейная чашечка, и лежала стопка фотографий. Кофе еще не остыл, вероятно, хозяева покинули квартиру всего несколько минут назад. Что мне оставалось делать — я налил себе кофе и стал рассматривать снимки. Почти на всех был запечатлен какой-то подросток — прыщавый, худой, с милой улыбкой, глядящий в объектив красными глазами. Было еще несколько фотографий, где он с родителями; судя по всему, они жили где-то за границей — в глаза бросались чистота и порядок в комнатах. Не знаю, что это была за страна — Швеция или какая-нибудь другая, во всяком случае, там не приходилось жечь мебель, чтобы пережить зиму. На одном снимке виднелся экран телевизора, по которому показывали какой-то футбольный матч, но мальчику на фотографии этот матч был до лампочки. Впереди у него была долгая жизнь, ему предстояло увидеть еще не один, а тысячи футбольных матчей, так что, пропустив этот, он ничего не терял.
— Знаешь, — продолжал Рора, — Миллер однажды потребовал, чтобы я снимал детей, убегающих от снайперов, петляющих по улице и прячущихся за мусорными контейнерами. Его не смущало, что они бегают под сильным обстрелом — он ребятам за это платил, — зато фотографии должны были получиться отличные! И все равно у меня на душе свербело из-за того, что Рэмбо укокошил Миллера. Тот, конечно, заслуживал хорошей трепки, но никак не смерти. Никто не заслуживает смерти, хотя никому от нее не уйти.
Рано утром мы с Ророй вышли из гостиницы, проспав беспокойным сном от силы пару часов. Литературный критик нас уже поджидал, но не один — рядом с ним стоял и курил молодой человек по имени Сережа, помоложе и похудее Василия: спортивные штаны заправлены в остроконечные ковбойские сапоги, на футболке надпись «New York». Литературный критик еле слышно сказал, что Сережа отвезет нас в Бухарест; ежу было понятно, что отказаться от выгодной работы Василия заставили силой. Сережа усмехнулся и протянул руку для рукопожатия. Я уже готов был отменить поездку, но Рора схватил Сережину руку и крепко пожал; я подумал: «Ну и хрен с вами. Ехать, так ехать».
Я уселся спереди, как и положено начальнику, Рора — сзади. Над зеркалом заднего вида у Сережи были заткнуты изображения святых и давно выдохшийся ароматизатор воздуха в форме елки. Машина пропахла сигаретным дымом, потом и спермой — должно быть, не так давно в ней занимались любовью. Я не стал пристегиваться, чтобы не злить водителя.
В машине висела напряженная гнетущая тишина; мы неслись на бешеной скорости, словно нас преследовали разъяренные полицейские. Лихо объезжая колдобины, Сережа гнал машину по пустой разъезженной дороге. Я убедил себя, что на него можно положиться, что, будучи уроженцем здешних мест, он знает окрестные дороги вдоль и поперек, что, обгоняя на взгорке длинную фуру, он чует за крутым поворотом несущуюся нам навстречу машину. Что в этой стране машины умны, как лошади, а люди никогда не погибали в автокатастрофах.
Как во сне, мимо проносились неказистые поля подсолнечника, квадраты заброшенных виноградников на холмах, убогие домишки, прячущиеся в неглубоких туманных ложбинах; из динамиков неслась оглушительная танцевальная музыка, которую Сережа нашел в своей магнитоле. Мы пролетали мимо запряженных волами телег и бредущих по обочине крестьян; казалось, все они стоят на месте. Убаюканный движением, измученный бессонной ночью, я не выдержал и отрубился. Мне приснился сон.
Обычно я помню только отдельные фрагменты своих снов, в основном напрочь все забываю, хотя часто ощущаю, какими сны были насыщенными. Большей частью они связаны с войной: мне снились Милошевич, Младич, Караджич, а в последнее время — Буш, Рамсфелд и Рэмбо. Снились ножи, и отрезанные конечности, и изнасилования с применением острых предметов. Иногда у меня бывали «мирные» сны: в них мы — это мы всегда включало в себя Мэри (без Мэри не обходилось), членов семьи, друзей и совершенно посторонних людей, которые, тем не менее, оказывались почему-то знакомыми и близкими, — делали что-то все вместе, скажем, играли в прятки, или жарили на вертеле барашка, или позировали перед камерой. Происходило это все в Чикаго, хотя пару раз и в Сараеве; в снах война еще не начиналась, но все мы знали, что она неизбежна. Просыпаясь после таких сновидений, я всегда грустил: мы, кто бы эти мы ни были, могли собраться вместе только во сне.
Но в том сне, в Сережиной машине, нас было только двое: я и Мэри. Мы были в темной чащобе, прогуливали утку на поводке; Джордж зонтиком играл в гольф между деревьями, мячик то и дело отскакивал от стволов. Потом мы оказались на корабле; кажется, он пересекал озеро, огромное, как океан, только вместо воды заполненное подсолнечниками. По озеру плыл маленький мальчик, его кудрявая голова то появлялась, то исчезала среди желтых цветов. Мэри сказала: «Мы его заберем, когда он созреет». Но капитан выстрелил в него из снайперской винтовки, и мальчишка лопнул, как воздушный шарик, а я во сне подумал: «Этот мальчуган… это же я. Не Мэри, нет. Я».
Я проснулся в Сережиной машине с камнем в груди от леденящего кровь отчаяния. Не стало легче и при виде пейзажа за окном: «лада» катилась вниз по крутой грунтовой дороге, вдоль которой послушно, один за другим, выстроились в ряд ветхие домишки. Между домами росли яблони, обильно увешанные плодами ветки гнулись к земле и ломались; все вокруг выглядело заброшенным и унылым. Я не знал, ни где я, ни кто нас везет, и вышел из ступора, только когда Рора лениво сказал мне в спину: «Кажется, он планирует нас убить». Я глянул на Сережино бесстрастное помятое лицо — а что, он вполне мог быть убийцей. Я спросил его по-украински: «Где мы?» Он явно меня понял, но ничего не ответил. Тогда я повторил свой вопрос. Он буркнул что-то по-русски, из чего я понял, что мы должны забрать его подружку.
