Жан-Мишель Генассия - Клуб неисправимых оптимистов
— А твоя диссертация?
— Закончу в положенный срок и начну работать. Ты не ответил на мой вопрос.
Я не был уверен, стоит ли рассказывать Сесиль о визите жандармов. Мы бы стали строить гипотезы, искать сомнительные объяснения. Я знал Сесиль как облупленную. Напустит на себя независимый вид и заявит, что ей плевать, что это больше не ее проблема.
— Чего я действительно хочу, так это еще кусочек пирога.
Сесиль приглашала меня на горячий шоколад, но забыла его купить, поэтому мы пили кофе с молоком, ели пирог — и умяли все до последней крошки.
— У моего дяди ресторан. Не представляешь, сколько было съедено за эти две недели! Как тебе кажется, я поправилась?
— Раз уж мы играем в молчанку — мой рот на замке! Но предлагаю снова начать бегать.
К чему было говорить с Сесиль о Франке? Она больше года избегала разговоров о нем. Да и что я мог сказать? Мы ничего не знали. Морис пустил в ход все средства, обратился к своим высокопоставленным знакомым, но ничего не добился. Стоило ему произнести слова «дезертир» и «следователь», и перед ним вырастала глухая непреодолимая стена. «Контактеры» Мориса обещали перезвонить, и он часами сидел у телефона, но если кто и звонил, то совсем не те люди. Морис злился, обрывал разговор и даже составил график дежурств у аппарата, чтобы не пропустить нужный звонок. Потеряв терпение, он сам набирал номер телефона, но чаще всего нарывался на автоответчик. Все именитые друзья дедушки Делоне ушли в отставку и помочь не могли — или не хотели. Де Голль провел чистку в министерствах и расставил повсюду своих людей.
Праздники закончились, Морис, Луиза и кузены уехали, не дождавшись новостей. Морис был настроен оптимистично. В Алжире у него были связи, и он надеялся быстро получить информацию, но ошибся. Алжирские знакомые пожимали плечами и советовали не лезть, куда не следует. В суде Мориса посылали от одного чиновника к другому; даже его ближайший друг Фернан, занимавший ответственный пост в префектуре, повел себя крайне уклончиво и в конце концов сказал: «Отступись, Морис, я бессилен. Не вмешивайся». Трагизм ситуации объяснялся просто, двумя словами: военная полиция. Все держалось в секрете. О деле если и говорили, то полунамеками, как о неясной угрозе или дурной болезни. Никто ничего не должен был знать. Когда Морис звонил нам, папа подходил к телефону, мама брала другую трубку, и они втроем обсуждали новости текущего момента. Судья военного трибунала отказался принять дядю. Не смог он попасть и в крепость в Эль-Бияре, хотя прождал несколько часов на солнцепеке. Дежурный парашютист отослал его прочь, сказав, чтобы не тратил попусту время. Целый месяц наша жизнь крутилась вокруг ночных звонков. Что бы там папа ни говорил о Морисе, тот не жалел усилий, пытаясь добыть информацию, он нашел решение, против которого резко возражала мама. У Мориса была «хорошая знакомая, очень порядочная женщина», она владела гостиницей в Баб-эль-Уэде,[120] где часто бывали Массю,[121] Бижар и половина Генерального штаба. Папа не соглашался с мамой, но она все равно запретила обращаться к этой знакомой, поэтому пришлось вмешаться Филиппу:
— Забудь на время о том, что ты утонченная натура, Элен, и не докучай нам! Не мешай Морису и не лезь в мужские дела!
— Это наш последний шанс, — сказал Морис, чтобы убедить маму. — Она знакома со «всем Алжиром»!
* * *Игорь, Вернер, Павел и Грегориос не раз попадали в безвыходные ситуации, но не теряли присутствия духа в минуты жестоких испытаний. Когда я пришел, Братец Большие Уши разговаривал с Томашем. Мне показалось, что все всё поймут по моему лицу, но ошибся: человек может ужасно страдать, и никто ни о чем не догадается. Я сел и стал наблюдать за партией, ожидая, когда кто-нибудь из партнеров спросит: «Что стряслось, Мишель?»
Никто ничего не заметил. Мой секрет остался при мне. Зачем человеку друзья, если с ними нельзя поговорить? Я решил посоветоваться с Игорем, он все поймет и даст правильный совет. Я был уверен, что сумею это сделать в воскресенье, когда в «Бальто» не будет Лоньона, но ничего не вышло — все слушали радио, стоя вокруг Альбера, лихорадочно крутившего ручку настройки.
— Что происходит?
— Ты не в курсе? — удивился Имре.
— В курсе чего?
— На Сартра покушались. Возможно, он погиб! — воскликнул Жаки.
Седьмого января 1962 года оасовцы взорвали маленькую квартирку на четвертом этаже дома номер сорок два по улице Бонапарта, где с 1946 года жили Сартр с матерью. Год назад в его жилище уже бросали пластиковую бомбу, но ущерб был не слишком велик, на сей раз террористы преуспели — рояль погиб, серьезно пострадали рукописи.
Благодаря беспроволочному телеграфу папаши Маркюзо Сартр уже на следующий день снял студию в двух шагах от «Бальто», на третьем этаже современного дома номер сто двадцать два по бульвару Распай, и въехал быстро и незаметно, чтобы не привлекать излишнего внимания. Человек десять насмерть перепуганных жильцов написали петицию, которую управляющий даже читать не стал. Сартр стал чаще бывать в «Бальто» и других окрестных бистро. В ресторане у него был свой столик рядом с дверью клуба. По утрам он писал, и никто не смел его беспокоить, кроме Жаки, который по первому знаку подавал мэтру кофе со сливками. Иногда Жаки подсаживался за столик, и они беседовали. Никто не понимал, что могут обсуждать два столь разных человека. Жаки в этой жизни волновало одно — футбольная команда «Стад де Реймс». Мы решили, что Жан-Поль Сартр тоже любит футбол, и однажды спросили Жаки:
— Что вы там такое друг другу рассказываете?
— О чем мы говорим?
— Вы протрепались целый час. Что тебе сказал Сартр? Он тоже любит футбол?
— Жан-Поль непростой человек. Все время задает вопросы о моей работе.
— О твоей работе?!
— Ну да. Он считает, что я — в отличие от других официантов — не играю в официанта. Я его очень интересую. Он говорит, что я искренний, не притворяюсь, не играю в то, что делаю, что в работе я такой же, как в жизни. По его мнению, я единственный реальный официант из всех, кого он знает, и это его восхищает. Мужику просто делать нечего, так я думаю. Что будете заказывать?
Иногда Сартр работал в зале ресторана всю вторую половину дня и в клуб не заходил. Игорь, Леонид и Грегориос безгранично им восхищались. Имре, Владимир, Томаш, Петр и Павел терпеть его не могли за то, что он защищает сталинский коммунизм, за уклончивую позицию в оценке венгерских событий и за высказанное во время суда над Кравченко утверждение, что любой антикоммунист — не более чем поганый пес. Они с ним не здоровались, Сартр не удостаивал их даже взглядом. А вот я всегда вежливо кивал ему, и он отвечал — коротким кивком. Однажды у него кончились спички, я сказал, что сбегаю и куплю, он согласился:
— Буду весьма признателен.
Когда я принес коробок, он поблагодарил и улыбнулся. Я не решился сказать, что между нами есть кое-что общее — лицей Генриха IV. Мне хотелось проявить оригинальность, но я не знал, как это сделать. Трудно выглядеть умным рядом с Жан-Полем Сартром…
— Смотрели вчера футбол? «Рейсинг» снова вздул «Стад де Реймс». Полный разгром.
Он ничего не ответил, только посмотрел круглыми, как у воробья, глазами, закурил и вернулся к работе. Я решил, что допустил оплошность и что Сартр болеет за реймсцев. В другой раз я поднял упавший с его стола листок, и он произнес металлическим голосом:
— Благодарю, молодой человек.
— А знаете, я тоже учусь в лицее Генриха Четвертого.
— Мы здорово там порезвились. Хорошее место.
Я был страшно горд этим диалогом и даже похвастался Сесиль. К несчастью, путь в клуб ей был заказан и увидеть своего кумира она не могла.
Великие писатели не раз отмечали, что женщины во многом превосходят мужчин и от природы наделены тонким психологическим чутьем. Ни один человек в клубе не заметил перемены, а вот Сесиль меня «вычислила». Как-то раз мы отдыхали после пробежки у фонтана Медичи, и она вдруг спросила:
— Что с тобой, Мишель?
— Не выдержал темпа, вот и задохнулся.
— Я не о том. Ты сегодня странный.
— Правда?
— Какие-то проблемы?
— Нет.
— Неприятности в лицее?
Она не отставала. Великие писатели тонко подметили, что женщины умеют настоять на своем — и настаивают, пока герой не признается, а это неизбежно приводит к взрыву. Я прочел много книг и решил, что не сознà`юсь ни за что на свете. Изучив образы Изабеллы Арчер,[122] Джейн Эйр и Маргариты Готье, я знал, что женщины часто пускают в ход оружие, перед которым мужчины бессильны.
— Ты не смеешь мне врать, маленький братец.
— А я и не вру.
— Если бы это было что-то важное, ты бы мне сказал, так ведь?
— Прекрати, Сесиль. Побежали.
