Джон Бойн - Абсолютист
— Нет, все в порядке, — ответил я, отнимая руку. — А что?
— Вы как-то заметно расстроились.
Я покачал головой и повернулся к окну. Честно говоря, ее касание так сильно напомнило мне Уилла, что я не совладал с собой. Она и внешне его напоминала. Особенно выражениями лица, поворотом головы, улыбкой, внезапными ямочками на щеках. Но я не догадывался, что манера касаться тоже может быть семейной чертой. Или я сам себя обманываю? Приписываю ей несуществующие качества из желания на миг воскресить Уилла и таким образом искупить свою вину?
— Наверное, это приносит вам большое удовлетворение.
— Что именно?
— Помощь солдатам. То, что вы облегчаете чужие страдания.
— Со стороны, пожалуй, так и кажется, — ответила она и задумалась. — Послушайте, я сейчас скажу ужасную вещь, но я очень многих из них ненавижу. Вы понимаете почему? Когда они говорят о пережитом или о фронтовой дружбе, о чувстве локтя, мне хочется заорать. Иногда я не выдерживаю и выхожу из комнаты.
— Но ведь фронтовая дружба действительно была, — запротестовал я. — Почему вы думаете, что нет? И чувство локтя тоже. Настолько вездесущее, что иногда из-за этих локтей становилось трудно дышать.
— И где была ваша фронтовая дружба, когда они так поступили с моим братом? — отрезала она. Глаза ее наполнились яростью — видимо, той же, что по временам заставляла ее выбегать из врачебных кабинетов или больничных палат. — Где она была, когда его поставили к стенке и нацелили на него ружья?
— Не надо! — умоляюще воскликнул я, прикрывая глаза рукой. Я надеялся, что, закрыв их, избавлюсь от неотвязных воспоминаний. — Мэриан, умоляю, не надо!
Я выпалил эти слова залпом, и меня тут же настигла память о чудовищном, невыразимом. Она резала меня как ножом.
— Простите, — тихо сказала Мэриан, явно удивленная моей вспышкой. — Но вы же понимаете, я не могу не видеть, что все это так называемое фронтовое братство пропитано ужасным лицемерием. Впрочем, что сейчас об этом говорить. Я знаю, что вы стояли за него до конца. Я вижу, как вы расстраиваетесь каждый раз, как я упоминаю о его смерти. Конечно, вы ведь были очень близки. Расскажите мне, вы сразу подружились?
— Да, — ответил я, и это воспоминание вызвало у меня улыбку. — Да, я думаю, что нас роднило похожее чувство юмора. И наши койки оказались рядом, так что мы естественным образом стали союзниками.
— Бедняжка вы, — заметила она, тоже улыбаясь.
— Почему?
— Потому что у моего брата была масса достоинств, но чистоплотность к ним не относилась. Помню, я по утрам приходила его будить и чуть не падала в обморок от смрада. Почему это вы, мальчишки, так ужасно воняете?
Я засмеялся.
— Вот уж не отвечу. Нас в казарме было двадцать человек, так что вряд ли там царила особенная чистота. Хотя Левый и Правый, как вы их называете… как он их называл… присматривали за тем, чтобы мы застилали постели и наводили порядок. Но да, мы быстро подружились.
— И как он держался? Тогда, в самом начале. Как вам показалось — он был рад, что попал туда?
— Я полагаю, он не думал об этом в таком ключе, — ответил я, поразмыслив. — Это была просто очередная часть жизни, которую надо прожить. Мне кажется, тем, кто старше, пришлось труднее. Как ни глупо это звучит сегодня, мы думали, что нам предстоит ужасно большое приключение, — во всяком случае, поначалу думали.
— Да, я уже не первый раз слышу именно эти слова. Люди, с которыми я работала, — те, кто помоложе, — по их словам, они так до конца и не понимали, что их ждет, пока не оказались там.
— Вот именно, совершенно верно, — согласился я. — Нас обучали военному делу, но это почти ничем не отличалось от школьных тренировок по футболу или регби. Должно быть, мы верили, что когда всему научимся, нас отправят на футбольное поле, там мы всласть побегаем и повозимся с противником, а потом пожмем друг другу руки и разбежимся по раздевалкам, к апельсинам и горячим ваннам.
— Но теперь-то вы знаете… — пробормотала она.
— Да.
Подошел помощник бармена и забрал наши грязные тарелки. Мэриан задумчиво постучала пальцем по столу и снова обратилась ко мне:
— Может, пойдем? Здесь ужасно жарко, правда? Можно в обморок упасть.
— Да, — согласился я.
На этот раз по счету платила она. Когда мы вышли на улицу, она куда-то решительно направилась, а я последовал за ней, предполагая, что она знает, куда идет.
— А что, как скоро у него проявились эти наклонности? — на ходу спросила она, и я растерянно уставился на нее.
— Простите?
— У моего брата, — ответила она. — Я не помню, чтобы у него были пацифистские наклонности, пока он жил дома. Если мне не изменяет память, в школе он был ужасным драчуном. Но потом, когда он решил сложить оружие, его письма стали меня пугать — столько в них было гнева и разочарования. Он разочаровался во многих вещах.
— Мне трудно сказать, когда именно это началось, — задумчиво произнес я. — На самом деле, что бы ни говорили газеты и политики, далеко не каждый, кто был там, действительно хотел драться. Все мы располагались в разных точках шкалы — от полных пацифистов до отпетых садистов. Среди нас были кровожадные типы, в которых патриотизм так и бурлил, — дай им волю, они бы и сейчас носились по Европе, убивая немцев. Были и другие — люди, привыкшие анализировать свои поступки. Они выполняли свой долг, делали то, что от них требовалось, но безо всякого удовольствия. Мы с вами уже говорили про Вульфа…
— Про того мальчика, которого убили?
— Ну, может, и так. — Я почему-то не желал уступать в этом. — Как бы то ни было, он, несомненно, повлиял на взгляды Уилла.
— Выходит, с Вульфом он тоже дружил?
— Они не были близкими друзьями. Но Вульф интересовал Уилла, это точно.
— А вас он тоже интересовал?
— Вульф?
— Да.
— Нет, ни в малейшей степени. Если честно, я считал, что он работает на публику. Самый худший вид собирателя перышек.
— Удивительно слышать такое от вас.
— Почему? — Я нахмурился.
— Ну, судя по вашим словам, вы согласны со всеми утверждениями этого Вульфа. Да, я вас сегодня увидела в первый раз, но все равно, по-моему, вы не очень воинственны. Вы даже Леонарду не дали сдачи, когда он вас ударил. Почему же тогда Вульф не интересовал вас так, как моего брата?
— Ну, он… Понимаете, если бы вы его видели…
Я не знал, что сказать. По совести, у меня не было ответа на ее вопрос. Я потер глаза и задумался — действительно ли я верил, что Вульф работает на публику, или же я просто злился на него за то, что он так ладит с Уиллом? Неужели я до такой степени пристрастен? Неужели из-за какой-то ревности я осудил достойного, мыслящего человека?
