Эдуард Тополь - Кремлевская жена
И тут мимо нас с воем промчались две милицейские «волги».
– Ваши, – сказал мне водитель. – Ищут кого-то…
– Ничего, поехали, – сказала я.
20
13.06
И опять – «Пекин», пятый этаж, 512-й номер.
Я заперла дверь на ключ, быстро подошла к окну и задернула тяжелую штору. Там, во дворе гостиницы, уже не было ни толпы, ни фургона с надписью «ХОЗТОВАРЫ», но группы людей еще базарили между собой, выменивая друг у друга импортную «Антимоль». Но мне сейчас было не до них и даже не до этого фонаря на столбе, лампа от которого так и осталась в «бардачке» брошенной мной «неотложки». Честно говоря, я в эту минуту и не вспомнила о той лампе, потому что внутри меня все горело. Не знаю, как у других, но у меня это так. Я могу стоять, как скала, я могу не дать самому Роберту Редфорду или даже Боярскому, но если я захотела кого-то, то это как затмение мозгов, как лихорадка и обморок. И сейчас было то же самое, даже еще сильней. «Этот мальчик обречен, – лихорадочно думала я, – он залетит в ИТУ, как бабочка на огонь, но я, я оставлю след в его жизни!..»
Узкий луч света пробился из-под шторы, но я быстро подоткнула ее, и в номере стало совсем темно.
– Вы что? – испуганно спросил Саша, стоя у двери. – Вы будете меня пытать?
– Да… – усмехнулась я и подошла к нему, чувствуя, как до краев полна нежностью и желанием – аж матка дрожит. И одним движением рук стянула с него черную безрукавку с дурацким призывом о демократах.
– Но почему?.. – сказал он.
Он стоял передо мной – высокий и худенький олененок.
– Молчи, глупый… – Я медленно повела ладонью по его груди. – Нам некогда…
Мои руки ушли вниз, расстегнули его джинсы и потянули их вниз вместе с трусами-плавками.
– Зачем?! Что вы делаете?! – Он судорожно прикрыл свой пах двумя руками.
– Тихо, милый, тихо… – Я опустилась на колени и с усилием развела его руки.
– Что вы хотите? Что вы…
Но тут он, кажется, понял, что я делаю. И умолк ошалело.
«То-то! – радостно подумала я. – Мой дорогой, мой милый, мой московский ангелочек! Конечно, я сошла с ума, конечно! Но и хрен с ним! Я покажу тебе небо в алмазах, я покажу тебе все, что умею и знаю, я сделаю тебя мужчиной!»
– О-о-о, каким мужчиной я сделаю тебя, мой синеглазый…
Он молчал секунд тридцать. А потом вдруг сказал:
– Вы типичный продукт застоя!
– Чт-о-о? – От изумления я даже прервала свое занятие.
– Конечно! – Со вздернутым пенисом он прошагал к кровати, сел на нее и сказал огорченно: – Вы продукт советского тоталитарного строя. У вас в голове только карьера и секс. Ничего больше!..
Вообще-то за это следовало бы дать ему по морде. Я – старший лейтенант советской милиции! – стою перед ним на коленях и делаю то, что, черт возьми, не всякая баба умеет и будет вам делать, а он…
Но в том-то и дело, что выражение его «морды» было до того огорченным, словно он разговаривал не со взрослой бабой, влюбленной в него по шейку матки, а с ребенком, пережившим менингит…
– Дурында ты! Демократик глупый… – сказала я, сбрасывая китель, юбку и все остальное и став перед ним в чем мать родила. – Смотри! Это все твое. Пользуйся… – Я снова опустилась перед ним на колени. Опытная баба, я была уверена, что никто не устоит против моего мастерства, а уж этот мальчишка – тем более! Особенно если я вся наполнена нежностью к нему, как заряженная обойма, а то, что я собираюсь сделать ему, – это же от души, от любви, черт возьми!.. – Пусти же, родной! Пусти…
Нет, он не противился. Он разжал колени и сказал:
– Я не имею в виду вас персонально, вы просто одна из двухсот миллионов. Мы в России забыли про милосердие, мораль, совесть…
«Глупый, – подумала я. – Но ничего – сейчас ты тоже забудешь про свои „милосердие, мораль и совесть“! Сейчас ты все на свете забудешь!»
И я углубилась лицом в его колени и с трепетной нежностью принялась священнодействовать! Да, так это может делать только влюбленная баба…
Но он продолжал как ни в чем не бывало:
– Совесть, мораль, сострадательность, нравственность – мы в России забыли эти понятия! За семьдесят лет советской власти они стали ругательством. Если кто-то оказывается милосердным или нравственным, на него смотрят, как на социально опасного. Да! Никто не верит ни в Бога, ни в Маркса, никто не молится, не думает о служении своему народу, а все заняты только одним – трахнуться и достать колбасу и новые погоны. Посмотрите, что делается в стране!
– Замолчи, мальчишка! – Я поднялась, влажными губами залепила ему рот поцелуем и повалила его своим телом на кровать. Он не сопротивлялся, и, похоже, он не был девственником, как я думала вчера в милиции. Просто голова его была занята совершенно иным, а на то, что я делаю, он как бы не обращал внимания.
– Да, я вас понимаю, – говорил он пару минут спустя, лежа подо мной на спине и держа свои тонкие руки у меня на плечах. – Я вчера проявил к вам сострадание, и вам нужно со мной расплатиться, я понимаю… Иначе мое сострадание вам непонятно и будет вас мучить…
Но я уже не слушала этого Достоевского, точнее – я слышала его словно из аквариума, через бассейн той нирваны, в которую теперь ритмично, под скрип кровати, падала и обрывалась моя душа. Закрыв глаза, откинув голову назад, мотая волосы по плечам и широко открыв рот, я отдавала, отдавала себя моему Сашеньке – отдавала всю, до всей своей глубины и со всей своей милицейской страстью.
А он продолжал:
– Я не виню вас, нет. Вы – производное нашей системы. Взять, трахнуть, поиметь – вот что стало теперь русской моралью. И в этом наша катастрофа. Не экономика, нет! Не техническая отсталость! Я плевал на Запад! Пусть они создают компьютеры, пусть летят на Марс – это ничто. Но то, что коммунисты лишили Россию веры в десять заповедей, – вот где наша национальная трагедия. Вы слышите?
– Говори!.. Говори!.. – хрипло выдохнула я, потому что уже зашлась от предощущения финала и хотела продлить – продлить! – эти мгновения.
Но он понял меня буквально. Он решил, что я действительно заинтересовалась его проповедью, и, взяв меня под мышки, вдруг поднял меня над собой и ссадил со своих чресел:
– Тогда подождите, слушайте!
– Идиот! – взревела я. – Ты с ума сошел! Саша! – И я ринулась обратно – спешно, почти в затмении. – Не двигайся! Говори, но не двигайся! Прошу тебя!..
Он откинул голову на подушке, разглядывая меня в полутьме, потом взял в пригоршни мою грудь, словно удивляясь ее весу…
– А ты похожа на Россию, – заявил он вдруг. – Да, да – ты и есть сегодняшняя Россия. Богу не молишься, служишь властям и живешь не душой, а маткой. Боже мой, что они сделали с нашей страной! Боже мой!.. – И он умолк огорченно, и я вдруг ощутила в себе, что его сила слабеет.
