Григорий Ряжский - Дети Ванюхина
А еще он подумал… Но додумать не успел, потому что в этот момент нижний край бутылки тяжелого зеленого стекла с оставшейся внутри жидкостью влетел в его левый висок, и Ванюха потерял мысль одновременно с ускользнувшим от него размытым изображением объекта прошлой страсти.
Милочка в растерянности стояла перед неподвижным дяди-Шуриным телом с бутылкой убойного портвейна в руке и не знала, что делать дальше. Жалости не было ни грамма, а страха не было почти, потому что опьянение было все еще сильным. К нему добавилось возбуждение от нечеловеческой ненависти к мертвому человеку, и это перекрывало ее вполне человеческий страх. Она машинально глотнула из бутылки и сунула ее на прежнее место, к курам. Когда она оглянулась и вновь увидала тело, такое же неподвижное и неопасное, она поняла, что ей уже совсем перестало быть страшно. Милочка приоткрыла воротину, выскользнула из сарая и через десять минут вернулась обратно, одетая уже не по-домашнему и с коробком спичек в руке.
Сено она подпалила с четырех сторон для пущей надежности сгорания всего сарая, без остатка. И пока оно занималось, потрескивая и подскакивая отдельными сухими травянистыми лучинками, Милочка уже пробиралась задами, миновав огород и дальнюю калитку, чтобы успеть к дороге, когда вспыхнет высокое пламя и пожар будет обнаружен.
Удар Милочка нанесла изо всех сил, потому что разъярена была тогда смертельно угрозами Шурика. Быть может, это и не пришло бы ей в потерявшую рассудок голову, но после слов «убить выродка твоего» рука пошла на замах сама по себе и сама же нанесла страшный этот удар, пришедшийся на левый висок родственника. Но смертельным тем не менее удар не оказался. Он всего лишь выключил сознание Александра Егоровича Ванюхина на некоторое время, надорвал кожу под волосами и выбросил на лоб немного крови. За то время, пока сознание возвращалось к Шурику, разом занявшееся огненное пламя в считанные минуты охватило сухую сараюху, и едкий дым от слежавшегося сена с такой же скоростью начал распространяться по всем направлениям. Сначала он поднимался вверх, но, столкнувшись с препятствием в виде плотно крытых толем двускатных стропил, остановился, уперся дымным облаком в крышу и медленно, но неотвратно начал расползаться по всем сторонам в поисках выхода наружу. В дыму метались недокормленные Милочкой материны куры, тоже ища выхода на спасительный воздух и свет. Дым же окончательно опустился вниз, почти к земляному полу, и начал новый подъем наверх, подпираемый отовсюду своими же плотными краями.
Огонь тем временем бушевал внутри, но, сосредоточившись на бревенчатых стенах и деревянных перекрытиях, не доставал пока до земли, на которой лежал распластанный без сознания Ванюхин.
Сигнал в пушкинской пожарке получили на удивление быстро: сердобольные дачники позвонили по сотовой связи, но сами участия в тушении принимать не стали: никого, казалось им, из людей в пожаре не было, да и пламя к тому времени набрало такую огневую силу, что могло быть уже реально опасным для неумелого дачного люда.
Ванюха открыл глаза, когда первый дыхательный спазм от недостатка кислорода пережал легкие и спровоцировал ускоренный возврат сознания. Вокруг было темно, жарко и нечем дышать. Он попробовал было встать, но удалось лишь опереться на локоть. Он попытался крикнуть, не вполне соображая еще, где находится, но это не имело значения: голова постепенно начинала работать, и первой же слабой мысли хватило, чтобы это понять.
– Э-э-э-э… – звук застрял где-то на середине пути от связок к горлу и растаял в дыму, который теперь уже плыл, казалось, отовсюду: он вытекал из одних отверстий и втекал в другие, он забирался в ноздри, в глотку, он выедал глаза горячим и перехватывал дыхание. Сверху затрещало, но Александр Егорович не услышал, потому что теперь звук, дым и жар смешались в единое целое, и это целое окружило его со всех сторон, ревя, жаря и дымя одновременно. И тогда Ванюха протянул вперед руки, чтобы отгородиться от него, чтобы защитить себя и заставить его передумать, убраться прочь и отступить, потому что он, Ванюха, способен постоять за себя и знает это наверняка. И он еще отчаянней потянулся руками и нащупал наконец свою защиту. Она была в виде квадратной доски, тяжелой настолько, что несомненно представляла опасность для жизни его врагов. Он схватил ее обеими руками и сразу понял, что на этот раз ему выпал праздник. И Ванюха обрадовался и засмеялся от радости, так как праздник был на 148 лик, да еще ковчежный, с выемкой вдоль краев, так и держать его удобней для защиты, и написан был – Ванюха тоже не сомневался почему-то, точно знал – в XVII веке, каким-нибудь стариком-монахом, каким-нибудь Богом забытым исусиком с жидкой бороденкой и водянистыми глазами. Он схватил и потянул икону на себя, но она не поддавалась, почему-то сопротивляясь его усилию. Тогда он вгляделся сквозь дым, превозмогая выедающий зрение жар, и увидел самого этого исусика, с бороденкой и глазами. Исусик тоже держал доску, но ликами к себе, и не хотел ее отпускать. И тогда накатила на Ванюху такая нечеловеческая злоба, такая ненависть к этому самому исусику, что он собрал последние силы, вырвал доску из исусиковых рук и обрушил ее ему на голову, в самое темечко…
Он бил и бил в эту кровавую точку, уже не чувствуя ни запахов, ни звуков, ни горячего воздуха вокруг себя. Под крышей затрещало сильней, чем прежде, гораздо на этот раз сильней, но и этот звук потерялся в сознании, потому что теперь у него была цель, и цель эта была важней всего.
Внезапно стало светло, и не светло даже, а засияло белым и ярким. И он рванулся было туда, к свету, но старикан все еще хрипел, и на голове его бился и продолжал пульсировать розовый пузырь. А Ванюха не мог смотреть на пузырь этот, не хотел, не должен был уйти, не закончив дела: он так поступал всегда, поэтому и был таким сильным, удачливым и мудрым.
«Успею еще, – подумал он, – я всегда все успею». Но свет как вспыхнул, так неожиданно и померк, потому что перекрылся человеческой фигурой в водолазном скафандре, похожей на инопланетянина. Фигура откинула несгораемое забрало, и Ванюха признал того, кто скрывался за ним. Это был его друган, Лысый. Но Ванюха не понимал, отчего он так изменился. Тот Лысый был моложе и веселее, он любил орать «Охоту на волков», когда они жгли костер и выпивали в мамонтовском лесу. А этот Лысый был другой, сейчас он не орал и не смеялся, а надвигался на Ванюху с какой-то кочергой в руке и тоже что-то орал, но не ему, а, наверное, его врагам, тем, которые привели его сюда и заставили отнимать у старика эту проклятую липовую доску. И теперь он не знал уже совсем: где его враги и кто они. Тогда он встал на изготовку, навел на Лысого туманный взгляд в никуда, но выше переносицы, и скомандовал себе сам: – Ить! – и сделал первый шаг, а затем: – Ни! – и сделал второй. – Сан! – третий, а затем…
