Григорий Ряжский - Дети Ванюхина
Мертвым Самуила Ароновича Заблудовские обнаружили почти сразу. Фабриция Львовна, по уговору с дочерью, заходила к старику из своего соседнего подъезда ежедневно, бывало даже по два раза на день. Тем же утром, обнаружив неподвижное тело старика, она вызвала «скорую» и тут же позвонила своим в Даллас. Там была глубокая ночь, и поначалу Ирина никак не могла взять в толк, что происходит на том конце провода, отчего так кричит ее мать. А когда наконец ей удалось пробиться через нервические помехи Фабриции Львовны и понять, в чем дело, она немедленно разбудила Марика и сообщила страшное известие об отце. Потом они решили, что Ваньку будить не станут, а скажут о дедовой смерти утром. Но Айван не спал уже, потому что слышал весь разговор.
К этому времени, к июлю девяносто восьмого года, Айван Лурье успешно закончил второй курс университета, который они определили для него с учителем Циммерманом как самый подходящий. Как взрослый друг младшего Лурье, Циммерман пребывал в жизни юноши неизменно. Но оставаться подсказчиком в новой, открывшейся перед Айваном области знаний он мог лишь до середины второго курса, до тех пор, пока Айван, погрузившись в исследование теории бифуркаций, серьезнейшим образом не увлекся трудами Владимира Арнольда, знаменитого математика еще с советских времен. Собственно говоря, Циммерман и натолкнул юного друга на эту малодоступную пониманию область, где когда-то сам и завис. И зависал бы, вероятно, и впредь, но в связи с уходом в сферу бытового обслуживания пробыть там дольше Александру Ефимовичу не довелось. Ну а потом стало просто поздно.
В самих же трудах Арнольда Айвана привлекла теория хаоса. Как только он добрался до сути ее, он сразу же понял – это его. Это и есть тот самый раздел фундаментальной математики, куда должно было его церебральное самосовершенствование завести и погрузить с головой.
С этим он и завершил второй курс обучения. Хотя не совсем так – не обучения: скорее, второй этап разгона для подъема к назначенным самому себе вершинам мало кому нужных научных Гималаев.
– Едем, – сказал он матери и отцу, – я хочу с дедом проститься…
Обнаружив пустую квартиру в Малом Власьевском, Александр Егорович дальние выводы выстраивать не стал, остановился на ближайших к дому Ванюхиных. С Милкой он решил объясниться еще раз, не так уже строго, но зато совершенно определенно и с понятным для него результатом. То, что от ребенка следует избавляться по-любому, он понимал прекрасно, не принимая ни в какой расчет – по медицине это будет или же вопреки ей. Для поездки в Мамонтовку он выбрал утро субботы, понимая, что это самое благоприятное время, чтобы не пересечься с матерью. Приехал он, как и задумал, и сразу отпустил «Мерседес» и охрану до обеда. Мать, как он предполагал, отсутствовала – снова уехала к своей любимой тете Паше Бучкиной в Пушкино. Ну а Милочка была дома и, как показалось ему, приезда этого ждала.
– У меня дела на дворе, – бросила она Шурику хмуро, подхватила миску с куриным кормом и вышла за порог.
Ванюха прождал ее минут десять, но племянница не возвращалась. Тогда он в раздражении пнул ногой входную дверь, вышел во двор и направился к сараю. Милочка находилась там и молча наблюдала, как ванюхинские куры шустро склевывают резаную хлебную черную корку вперемешку с зерном и толчеными картофельными очистками.
– Нам надо поговорить. – Он вошел внутрь и прикрыл за собой воротную половинку. Милочка не обернулась и не отреагировала. Шурик подошел сзади и положил ей руки на плечи. – Нравится кур кормить? – Она продолжала молчать. – Смотри, как бы всю оставшуюся жизнь не пришлось этого делать, – усмехнулся он и снял руки с ее плеч.
– Я тебя не боюсь, – сказала Милочка, все так же не оборачиваясь, – ты сам лучше бойся. Ты меня изнасиловал и жить с тобой заставил. И ребенок этот твой, и я его рожу. – Она обернулась наконец, посмотрела ему в глаза через фирменные очки и язвительно сгримасничала: – Дя-я-денька!
Теперь Александр Егорович увидел, что племянница его пьяна. Он брезгливо поморщился и сообщил:
– Ты на себя посмотри лучше. Ну какая ты мать? Сама ублюдочная получилась, в Люську вся, в алкашку тюремную, а теперь еще одного сработать задумала? Такого же ублюдка по линии Михеичевых? И на что он тебе понадобился – чтобы было с кем пузырь портвейна раздавить?
Милочка слушала и не отвечала. У нее мелко затряслась нижняя губа, и это некрасиво исказило весь рот.
«Что же я нашел в этой суке?» – подумал Ванюха, глядя на Милочку. И действительно, в своем мамонтовском прикиде, без косметики и привычного грима, с неубранными как надо волосами, она походила чем-то на свою покойную мать, Люську. И даже очки эти, не самые дешевые, его подарок, теперь выглядели, как на корове седло.
Милочка тем временем, все еще гримасничая, пошла в угол сарая, туда, где неслись куры, и просунула руку в сено под насестом. Оттуда она выудила початую бутылку темного портвейна, заныканную, по всей вероятности, не так давно. Там оставалось еще довольно много, даже с учетом выпитого с утра полстакана. Она поднесла бутылку ко рту и сделала большой глоток. Утерев рот тыльной стороной ладони, она ответила на Шуриков вопрос:
– Не Михеичевым ублюдка, а Ванюхиным рожу. По ванюхинской линии, ясно? – Глаза у нее заблестели и даже завеселели немного. Она протянула бутылку дяде Шуре и уже совсем нетрезво поинтересовалась: – Будешь?
– Тварь… – тихо и внятно произнес Александр Егорович, – гнида подзаборная. Ох как ты об этом пожалеешь, – он покачал головой и на этот раз посмотрел на Милочку нехорошо, не так, как смотрел раньше, – по-другому, – наваляешься в ногах, чтобы я тебе выродка твоего убить разрешил, алкашка грязная, умолять будешь, запомни, проститутка…
Взгляд его уперся ей в переносицу, потом поднялся немного выше, туда, где почти сходились брови, затем изображение слегка затуманилось, и он вдруг понял, что смотрит так, как смотрел когда-то на него самого Дима, приезжий мамонтовский сен-сей. И тогда Ванюха догадался, что так получается, не только когда учат философиям, сводят глаза до размеров узкой щелки и пронзительно выкрикивают чужеземные слова на непонятный счет, но и когда хотят убить по-настоящему, тихо, незаметно, без самолюбования, сопутствующей ритуальной атрибутики и всего прочего восточного обмана.
А еще он подумал… Но додумать не успел, потому что в этот момент нижний край бутылки тяжелого зеленого стекла с оставшейся внутри жидкостью влетел в его левый висок, и Ванюха потерял мысль одновременно с ускользнувшим от него размытым изображением объекта прошлой страсти.
Милочка в растерянности стояла перед неподвижным дяди-Шуриным телом с бутылкой убойного портвейна в руке и не знала, что делать дальше. Жалости не было ни грамма, а страха не было почти, потому что опьянение было все еще сильным. К нему добавилось возбуждение от нечеловеческой ненависти к мертвому человеку, и это перекрывало ее вполне человеческий страх. Она машинально глотнула из бутылки и сунула ее на прежнее место, к курам. Когда она оглянулась и вновь увидала тело, такое же неподвижное и неопасное, она поняла, что ей уже совсем перестало быть страшно. Милочка приоткрыла воротину, выскользнула из сарая и через десять минут вернулась обратно, одетая уже не по-домашнему и с коробком спичек в руке.
