Александра Маринина - Оборванные нити. Том 3
— Николай Александрович, — устало проговорил Сергей, — вас учили так, как учат клиницистов, которые не могут залезть в мозг и посмотреть, что там на самом деле, поэтому ориентируются на симптомы и клиническое течение. А вы — судебно-медицинский эксперт, проводящий вскрытие, вы исследуете открытый мозг и имеете все возможности посмотреть глазами, что там и как. И если вы не находите кровоизлияний в коре, то не имеете никаких оснований делать вывод об ушибе мозга.
— Ну, хорошо, — не сдавался Гаврыш, — а что надо было ставить причиной смерти при таких обстоятельствах? Два брата подрались, один врезал другому, тот и помер. Все же понятно.
Саблин открыл было рот, чтобы выдать очередную гневно-саркастическую тираду, когда звякнул спикерфон.
— Сергей Михайлович, — раздался голос Светланы, — к вам Лев Станиславович очень просится, ему буквально на одну секундочку, срочно нужна ваша подпись. Можно ему зайти или пусть придет попозже?
И тут же в памяти возник голос биолога Таскона, который, прикрыв глаза, с блаженной улыбкой на лице, нараспев цитировал известного судебного медика девятнадцатого века Армфельда. И цитата эта пришлась бы сейчас как нельзя более кстати.
— Пригласите Льва Станиславовича, — велел он.
Таскон вкатился в кабинет на коротеньких кривых ножках и с виноватым видом.
— Простите, ради бога, Сергей Михайлович, но у нас такая ситуация…
Сергей глянул в протянутый документ и согласно кивнул: ситуация действительно «горящая», а без его подписи действовать дальше невозможно. Он поставил под документом размашистый росчерк и снова нажал кнопку спикерфона:
— Света, заберите документ, пусть отвезут, куда следует.
Таскон еще больше смутился:
— Ну зачем, Сергей Михайлович, я бы сам… Зачем же Свету вызывать…
— А вас, Лев Станиславович, я попрошу задержаться на несколько минут, если вы не очень спешите.
— Что-то случилось? — насторожился эксперт-биолог.
— Помнится, вы мне приводили замечательные слова Армфельда о том, что эксперт не должен смешивать сомнительное и правдоподобное или как-то похоже… Я ничего не путаю?
— Нет, — с довольной улыбкой ответил Таскон, — не путаете, было такое. А что?
— Хочу попросить вас привести цитату полностью, а то у нас тут, изволите ли видеть, Николай Александрович увидел труп человека, про которого ему сказали, что он подрался и получил по морде, так он, ничтоже сумняшеся, ставит ему причиной смерти черепно-мозговую травму. Вот хочу, чтобы он послушал слова умного человека и подумал над правильностью своих выводов. Посодействуйте мне в воспитательном процессе, Лев Станиславович, уж будьте так любезны, — попросил Саблин голосом, полным ядовитого презрения к молодому эксперту.
Таскон прикрыл на мгновение глаза, вызывая в памяти нужную цитату, и начал нараспев декламировать:
— «Сколько раз достигалось то, что медицина освобождала невинных, которые без всякой вины подошли под подозрение преступления… причем делала это не на основании пустой гипотезы, но в результате твердого и определенного анализа».
— Вот, — встрял Саблин, — слышите, Николай Александрович? Не на основании пустой гипотезы, как это ухитрились сделать вы, а на основании твердого и определенного анализа. Там еще дальше было, Лев Станиславович…
— Да-да, — кивнул биолог, — сейчас. Вот. Армфельд предлагает в заключениях врачей не смешивать сомнительное с правдоподобным, а определенное не подменять правдоподобным. И приводит замечательный по своей яркости пример. Он писал так: «Определенно, например, что человек, у которого сердце проколото в двух местах, не причинил себе смерть собственной рукой, ибо никто, кроме неведающего всех законов физиологии, никогда не подумает, чтобы, вытащив нож или кинжал из раны, нанести себе новую рану. Наоборот, если ты обнаружишь человека, лежащего на постели и удушенного петлей, или убитого тупым или колотым орудием грубым и жестоким способом, или погруженного в воду со связанными руками и ногами, — все это будет только правдоподобно, что смерть его недобровольная, но еще не достоверно». Вы эту цитату имели в виду?
— Именно эту, — подтвердил Сергей. — Вам, Николай Александрович, повторяю более понятным языком, если вам трудно уследить за речевыми оборотами середины девятнадцатого века. Человек, ударивший себя ножом и попавший прямо в сердце, никогда, ни при каких условиях, ни в коем случае не станет вытаскивать нож и бить себя в сердце второй раз. Это — несомненно. А вот если человек решил утопиться наверняка, то он вполне может связать себе руки и ноги и броситься в воду, чтобы не было соблазна и возможности прекратить попытку. Поэтому при обнаружении в воде связанного утопленника мы ни в коем случае не имеем права определенно утверждать, что его злонамеренно утопили. Мы можем считать это предположение более или менее правдоподобным, но никак не определенным, пока не будет проведен подробный и точный анализ. Вы меня поняли?
Гаврыш посмотрел на него с плохо скрытой ненавистью. Сергей и сам не заметил, как стал уподобляться матери и разговаривать с подчиненным в той самой манере, которая так не нравилась ему самому и раздражала.
— Продолжайте, пожалуйста, Лев Станиславович, насколько я помню, это еще не все.
— Не все, — улыбнулся Таскон. — Эта неопределенность зависит, по мнению Армфельда, не от врача, а от неопределенности и ограниченности наших собственных знаний. «Ничего не следует требовать от судебного врача, что не содержалось бы в пределах медицины; последняя же знает многое, однако не знает всего… Судебные вопросы нередко ставятся таким образом, что не представляется возможным при ответах на них ни утверждать о природе явления, ни отрицать их. Следовательно, неопределенным является самый предмет, а не ответ врача-эксперта. Ведь кто говорит, что вещь неопределенная, он тоже дает определенный ответ. Кто объясняет, что данный факт можно истолковать в двух или трех направлениях, — разве он не дает никакого объяснения?.. Все, что вы знаете, как определенное и точное, смело утверждайте, как истину! Не выдавайте правдоподобное за определенное, не объясняйте, или лучше сказать, не запутывайте суждений произвольными и ложными гипотезами. Никогда не следует думать, что большая для вас похвала и больший почет в безосновательном утверждении или отрицании, чем в законном колебании или сомнении…» Вот теперь, кажется, все. Или вы хотите еще что-то услышать?
— Благодарю вас, Лев Станиславович, больше ничего. Сейчас я на пальцах разъясню Николаю Александровичу смысл того, что он услышал, но наверняка не понял. А потом скажу, что и как он должен сделать.
