Артем Гай - Всего одна жизнь
— Герман?
Голос жены явился неожиданностью. Кажется, весь этот вечер ее не существовало. И там, на скамье под дождем, он не думал о ней. Что же значила для него эта милая женщина? Что связывало их, особенно в последние годы? Ее красота, стройная, тонкая даже фигура больше не волновали его. Когда-то пришла мысль: возраст… И он, не возвращаясь более к этому, с радостью ее принял. Выходит — ошибся?..
— Ты что там в темноте?..
Чтобы ответить что-нибудь, он сказал:
— Здравствуй. Ты гуляла с Нертой?
— Да… Чего так поздно?
Он разделся, тщательно развесил мокрый плащ.
— Ты не зайдешь ко мне?
— Сейчас. — Он не испытывал угрызений совести, а только тягостное, незнакомое чувство неловкости. Может быть, даже жалость.
Он отнес пиджак в свою комнату, зажег свет и просмотрел механически газеты, сложенные женой на столе. Нерта сидела рядом и, не отрываясь, смотрела на него, взволнованно вывалив язык. Герман еще раз потрепал ее и пошел к жене. Она читала лежа. На красивую прическу была накинута тонкая сетка.
— Я ждала тебя, — сказала она просто и как-то неожиданно для него печально. — Посиди.
Он сел на край широкой тахты. Когда-то они думали купить еще и ковер… Наверное, она тоже чувствует себя дома очень одиноко, вдруг подумал Герман. И потому так же редко бывает здесь.
Дождь бил в темное окно.
— Ты совсем забыл обо мне в последнее время, — слабо улыбнулась она.
— На тебя действует погода, — усмехнулся неуверенно Герман.
— Нет. Это так. — Она смотрела на него, чуть прищурившись, словно изучая. — И ты считаешь это нормальным?
— Нет, конечно, ответил Герман с отвращением к разговору и к самому себе. Это отвращение с каждой секундой нарастало. Нет, нет, так дольше продолжаться не может! И он сказал, ощущая нервную внутреннюю дрожь: — Нам, наверное, лучше разойтись. Мы не испытываем друг к другу чувств, необходимых близким людям.
Она удивленно вскинула брови, долго смотрела на него растерянно, потом опустила голову и стала разглядывать тонкие свои пальцы, сжатые в кулак на раскрытой книге.
— А мне казалось, что мы любим друг друга…
Ошибка продолжалась слишком много лет, подумал Герман. Привычка заменила собою все…
Он ответил мягко, но убежденно:
— Ты не знаешь просто, что такое любовь. И я, возможно, мешаю тебе найти ее…
12
Утро было пасмурное, но сухое. За ночь сильный ветер подсушил асфальт и крыши домов. Он яростно гнал тучи на запад, очищая от них небо над городом.
В предоперационных к окнам испуганно жались желтые листья, а затем вдруг, оторванные от стекла очередным порывом, уносились в холодный парк.
Герман стоял у окна, одетый уже в полотняные зеленые штаны и такую же рубаху без ворота, и курил. В последние годы все операционное белье сделали зеленым — от него не так устаешь, как от белого, особенно от контрастов красного с белым…
Кирш у стола в предоперационной в последний раз просматривал свой план по синхронизации обеих операций. Прасковья Михайловна и Валентин Ильин уже мыли руки под высокими хромированными кранами, вытянувшимися вдоль зеркальных стен.
В двух смежных операционных лежали на столах братья-близнецы, анестезиологи приспосабливали к ним датчики и электроды. В последний раз сестры проверяли, все ли на местах и в порядке.
Санитарки сновали туда и сюда, подавая, убирая, пододвигая что-то, помогая всей этой небольшой зеленой армии озабоченных людей, сами тоже озабоченные и молчаливые.
Лаборанты и терапевты стояли вдоль стен, одетые так же, как и все, в зеленые халаты и маски в ожидании часа, когда и они активно включатся в дело.
Профессор давно был уже в больнице, но из своего кабинета еще не выходил.
— Анестезиологи готовы, — сказал Герману Петр Петрович, выглядывая из операционной.
— Позвони Федору Родионовичу, — ответил тот. Но в этот момент в операционной появился Ардаров в белом халате поверх зеленой операционной рубахи.
— Федор Родионович уже идет, — сообщил он.
— Можно начинать? — спросил Петр Петрович.
— Начинайте.
— Пора, наверное, мыться, — сказал Ардаров Герману, снимая халат и направляясь к раковинам.
Герман кивнул, но продолжал курить у окна. Волнующиеся деревья, мчащиеся тучи отвлекали, успокаивали. Однако избавиться полностью от внутреннего напряжения Герман никак не мог. Он очень не любил идти на операцию в таком состоянии: работа превращалась в тяжелое, не доставляющее никакого удовлетворения дело.
— Что так невеселы, Герман Васильевич? — поинтересовался Ардаров, до локтей укутывая руки в мыльную пену.
Герман отошел от окна, погасил сигарету и неторопливо направился к сверкающему, отраженному зеркалами, ряду кранов.
— Нет причин для веселья. Лето красное пропели…
Врачи потянулись в операционные.
— Природа отвлекает людей от забот насущных, — с осуждением констатировал Раиль Фуатович, — и служит помехой в необходимом им нынче жизненном ритме. Я за последние десять лет ни разу не был в лесу. Да и в парке, наверное… Не хочу останавливаться. Потом трудно снова набирать темп. Современный горожанин безвозвратно отходит от природы…
Герман относился к доценту неплохо, отдавая должное его энергии и целеустремленности. Однако лишь настолько, насколько позволяла его обычная неприязнь к людям, чрезмерно шустрым и категоричным. А тот развивал свою концепцию:
— По-моему, горожанину она уже не нужна. А то, что он выдает за стремление к ней, — атавизм, поддерживаемый сентиментальностью. Через несколько десятилетий, окончательно расставшись с этой ненужной шелухой…
— У вас есть кошка? — неожиданно спросил Герман.
— Кошка?!
— Или чиж, или черепаха?
— Ах, вон что… Упаси меня бог! Да и где взять время на уход? На уборку, кормежку…
Герману был непонятен и противен этот пустой разговор, и, желая скорее закончить его, он сухо сказал:
— От контакта с одними клопами, согласитесь, природы не полюбишь.
Предоперационная опустела: по-видимому, начали наркоз. Кирш, пользуясь паузой, снова звонил, в родильный дом. Утром ему сказали, что жену перевели в предродовую палату, но что, вероятнее всего, родить самой ей не удастся, придется делать операцию. Предчувствие чего-то похожего давно уже беспокоило Алексея Павловича, но известие это пробудило в нем страх. Он с нетерпением ждал ответа дежурной — с минуты на минуту должен был появиться профессор. Наконец в трубке сухо щелкнуло — ею, вероятно, стукнули, поднимая, об стол, — и бесстрастный голос дежурной произнес:
— Вы слушаете?
— Да, да…
— Ее взяли только что в операционную.
Кирш ждал этого сообщения, но, услышав, растерялся. Его охватило смятение. Что делать? В первые секунды, повесив трубку, он подумал, что необходимо немедленно мчаться туда, к Вере. На проспекте сейчас можно перехватить такси… Он на секунду забыл обо всем — о пересадке почки, о профессоре, о своей роли в операции. Он даже двинулся было к выходу, но в дверях появился Федор Родионович.
— Можно мыться? — спросил он тихо.
— Да, — оторопело кивнул Алексей Павлович.
Он сразу представил себе весь операционный блок — спящих близнецов в операционных, множество людей, показавшихся ему вдруг совершенно одинаковыми от одинаковой зеленой одежды, — увидел напряженные группы вокруг двух операционных столов, профессора, двигавшегося к раковинам, и себя, в зеркале, потерянно стоящего посередине предоперационной. Но ведь он — диспетчер, человек, который должен соединить в единое целое усилия всех этих людей, синхронизировать движения десятков рук, хирургических инструментов, работу множества аппаратов… И он понял, что уйти невозможно, что сейчас его не заменить здесь никем; сложная машина большой операции уже пущена, каждый занял свое место, и он — у пульта управления, тщательно подготовленный к своей роли… Первый раз в жизни он ощутил как тяжесть свою необходимость другим. Неожиданное, пугающее желание охватило его — раствориться в безликой массе, стать незаметным, ненужным, и тогда можно бежать, бежать незамеченным, туда, к Вере, помочь ей…
— Доктор на промывание почки подготовлен? — спросил Федор Родионович Кирша, возвращая его к действительности. Доктор на промывание… Нет доктора… Почему? Полное румяное лицо Алексея Павловича стало пунцовым. Но в следующую секунду он вспомнил:
— Ординатор из торакального отделения начнет мыться позже, я ему сообщу.
— Смотрите — чтобы все по графику!
— Так и будет, Федор Родионович…
Расставив ноги в недостаточно просторных для его массивной фигуры полотняных штанах и глядя на профессора, Кирш думал, что там, в родильном доме, сейчас так же тщательно врачи обрабатывают руки, а анестезиологи дают его Вере наркоз. Ему было жутко от этих мыслей, но он уже знал, что никуда отсюда не уйдет до конца операции, и когда Федор Родионович направился в операционную, он последовал за ним.
