Артем Гай - Всего одна жизнь
Обзор книги Артем Гай - Всего одна жизнь
Артем Гай
Повести
Трудные дежурства
Часть первая. «В полях, под снегом и дождем…»
1
Двадцатое ноября. День моего первого самостоятельного дежурства. Я готовился к нему долго — и в институте, и уже четыре месяца здесь, в этой очень далекой от Ленинграда больнице.
Хирургия — океан страданий, кого вынесешь ты на свой берег в мой первый судный день? Справлюсь ли?..
На отделении, как всегда, невпроворот работы. Все заняты. Я с середины дня не выхожу из приемного покоя. А Петр Васильевич, наш заведующий, пробурчав утром: «Ну вот, в бой брошены свежие силы», заперся в своем кабинете, готовится к какому-то отчету или докладу. Подозреваю, что сделал он это не без умысла.
В три часа дня поступают один за другим двое больных с острым аппендицитом. Для верности прошу Мусю посмотреть их. Муся — самый опытный ординатор, правая рука Петра Васильевича. Симпатичная, неторопливая женщина лет двадцати восьми, с мягкой улыбкой. Она всегда помогает и советы дает незаметно, кажется — сам додумался. Работать с нею одно удовольствие. К тому же я с первого дня оказался Мусиным соседом по квартире. Наверное, не соседом даже, а гостем.
Иду оперировать.
В пять Петр Васильевич заходит в операционную, несколько минут молча стоит за моей спиной, потом говорит:
— Ну, ладно. Работай. Я дома, — и уходит.
В шесть я остаюсь один на один со своим дежурством. Волнение прошло, но где-то в сознании плавает неуправляемая мыслишка: дай бог, чтобы было тихо. Не для молодого хирурга мыслишка. Пугающая…
До восьми часов действительно тихо. А в двадцать десять меня срочно вызывают в приемный покой.
Там полным-полно народу. Милиция. На носилках девушка, девчушка даже. Ну, вот оно, начало… Пульс и давление не определяются. Сбила машина. Шок. Отчего?.. Противошоковые жидкости, кровь, грелки…
— Что с нею, доктор? — У парня лицо загорелое, и потому не бледное, а какое-то синее. Так отчего шок?..
Мне кажется, что я и все вокруг страшно медлительны.
— Поживее, Ниночка! — сдавленно шепчу я операционной сестре.
— Что с нею, доктор? — дышит мне в затылок парень.
С трудом попадаю в вену. «Петр попал бы моментально…»
— Вызовите Петра Васильевича, пожалуйста.
— Доктор, что с нею?..
Девушку зовут Таней. Ей семнадцать лет. Нет, я еще не могу нести сам этот груз…
В двадцать три часа я все еще на коленях у ее постели. Иглу нужно все время придерживать, чтобы она не вышла из вены. Попасть снова будет очень трудно. Мне кажется, что колени мои — лезвия ножей. Стоит чуть сдвинуться — и равновесие потеряно, я полечу на пол с иглой в руках. Петр Васильевич сидит рядом на краю кровати.
— Что со мной было? — шепчет Таня.
— Небольшая неприятность, Танюша, — говорит Петр Васильевич.
Она засыпает.
— Нужно хорошенько следить за нею, и она наша. Понял?
Мне кажется, я все понял, но вот ноги…
— Интересно, похож я на первохристианина?
— Чего не видел, того не видел, — насмешливо бурчит Петр Васильевич. — А вот иглу, чтобы не держать всю ночь, попробуй подшить к коже.
В двадцать четыре Петр Васильевич оставляет меня одного. Он будет спать на диване у себя в кабинете.
В полутьме ночной палаты, мне кажется, я слышу, как возвращается жизнь в это девичье тело, и мне хочется орать от радости. Я широко раскрываю рот, но, конечно, молчу. Никаких мыслей в этот миг, одно ощущение. Ничего, что я битый час стоял на коленях, вместо того чтобы сразу подшить иглу. Мне еще лучше оттого, что ноют ноги. Я смотрю на живое Танино лицо, на двигающиеся во сне порозовевшие губы, на тугую блестящую кожу ее руки, в которую впилась толстая и жестокая спасительная игла. Я думаю: «Петр, наверное, специально заставил меня час простоять на коленях». И беззвучно смеюсь: «Ах, стервец!» Для совершенства, в моем представлении, он слишком толст и замкнут. Хорошо, что сейчас он спит тут же, в больнице. Это дает мне уверенность, что с Таней будет все в порядке. И все же я боюсь отойти от нее. Сижу, как влюбленный дурак, и держу ее за руку. Какие-нибудь четыре часа назад я даже не знал о существовании этой Тани. А сейчас мне кажется, что я знаю ее лучше всех на свете.
Все дело, вероятно, в том, что я оказался как бы соучастником ее второго рождения. Я с нежностью щупаю ее пульс и улыбаюсь. Что бы сказала об этом Оля? Я хочу представить ее здесь, рядом с собою, и не могу. Я никогда не мог себе представить, что скажет или сделает Оля в той или иной ситуации. Иногда она бывала мягкой, ласковой; я говорил ей в такие минуты, что глаза ее зеленеют, как александриты. А иногда, особенно часто почему-то, когда мы выходили из кинотеатра, я вдруг замечал, что у нее чужие глаза, и взгляд чужой, не видящий. «Ты что?» — спрашивал я. «А что? Ничего», — спокойно отвечала она. И мы шли молча рядом, как едва знакомые люди. Иногда это неожиданное отчуждение длилось несколько дней. Я злился, хотел проучить ее — старался не замечать, но надолго меня не хватало.
Последний наш вечер в Ленинграде, когда я провожал ее домой после «отвальной», запомнился мне со всеми подробностями.
Было тепло, даже душно. Листва в Летнем саду загадочно шуршала в темноте. На мосту блестел отполированный шинами диабаз. Набережная была совсем пуста. Мы всегда любили ее такой. «Нам надо подождать, проверить себя», — повторяла Оля. Постепенно выветривался хмель и принесенная им легкость, которую я испытал в этот вечер впервые за последние недели — с того дня, как мне стало ясно, что Оля не поедет со мной. Во всяком случае — пока…
Мы остановились у спуска к воде. Причальное тяжелое кольцо чуть шевелилось под маслянистой водой.
«Ты не согласен?» — спрашивала Оля.
Брошенная в воду спичка погасла не сразу и прочертила в воздухе короткую желтую полосу. Мы оба следили за нею. Начал накрапывать дождь. Я прикрыл Олю обоим пиджаком:
«Помнишь, как у Бернса?..
В полях, под снегом
и дождем,
Мой милый друг,
Мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг…
Может быть, все-таки поедем?»
Оля тихо рассмеялась:
«Ты ведь сам, как эта спичка, а решить все хочешь сразу. Володя, милый, послушай…»
Я бросил вслед за спичкой папиросу и поцеловал Олю. Влажные, прохладные, любимые губы!..
В Олином подъезде мы прощались целую вечность. Я знал, что необходимо сказать что-то значительное, самое главное… Но вот закрылась Олина дверь, и ночной ветер, не торопясь, идет мне навстречу по набережной Фонтанки…
— Доктор!
Я вздрагиваю от неожиданности.
— Доктор, не говорите, пожалуйста, дедушке, что со мной случилось. У него больное сердце.
— Ты почему не спишь, Танюша? Что-нибудь беспокоит?
— Нет, ничего. Я выспалась… Не скажете?
— Тебе придется, вероятно, долго лежать в больнице. Все равно этого не скроешь.
— Что же делать? У него очень больное сердце…
— Что-нибудь придумаем.
— Правда?! Как вас зовут?
— Владимир Михайлович.
Некоторое время она лежит молча. Черные в полумраке глаза ее смотрят на меня.
— Вы будете моим врачом?
— Вероятно.
Она улыбается:
— Я очень боюсь врачей, а вас — нисколько.
— Вот и отлично.
— А где вы учились?
— В Ленинграде. Спи, Танюша. Сейчас тебе нельзя много говорить. Потом поболтаем.
Она послушно закрывает глаза. Но вскоре я снова слышу:
— А что у меня с животом?
— Все в порядке. Просто ушиб.
— Правда?.. Я очень люблю детей.
Таня закрывает глаза. Я обалдело смотрю на нее. Потом быстро выхожу из палаты, чтобы не расхохотаться. Прошу дежурную сестру почаще измерять Тане давление и отправляюсь в ординаторскую. Светает. Шесть часов. Делаю запись в Таниной истории болезни и не раздеваясь ложусь на диван. Вытягиваю свои длинные ноги. Ощущаю, какие они тяжелые и как эта тяжесть медленно утекает из них.
«Для какого счастливца мы спасли сегодня эту девушку? — думаю я. — Возможно, для того парня, который перепуганно дышал мне в затылок: „Что с нею, доктор?..“ Парень, кажется, ничего». Усмехаюсь. Похоже, я стал папой Володей… Неплохо бы поспать часа полтора. Завтра операционный день. Собственно, сегодня. Через три часа.
Будит меня Николай. Он опрокинул стул, чертыхается. Всегда ему тесно! Его громадная двухметровая фигура нигде не помещается. Даже в нашей довольно просторной операционной.
— Вот медведь, — смеется Муся. Она сидит у стола и просматривает температурные листки.
— Все равно уже пора вставать, — успокаивает меня Николай. — Скоро пятиминутка. Как дежурилось?
