Федор Полканов - Рабочая гипотеза.
Щедрый дед в данном случае не вполне искренен. Эта самая классификация – один из вопросов, в которых Громов, оседлав математического конька, ускакал много дальше того полустанка, где застрял в свое время Лихов…
– Яков Викторович, мы с Лизой закончили то, что не доделала когда-то Валя. Логика развития теории вынудила меня на это пойти. Разумеется, на вас я сослался. На вас и на Валю.
– О, на меня-то зачем? Я понять не могу, как догадались вы, к чему стремился я в той работе.
– Как – это, право, не знаю, – теперь не вполне искренен Громов.
Вовсе он не догадывался, о чем думал Лихов, просто сам пришел к тому же, чтобы потом двинуться дальше, но сейчас признаваться в этом не стоит: пусть думает Лихов, что подхватил и развил Громов его мысль. Старики так любят во всех вокруг видеть своих учеников.
– Чудный Лихов, не правда ли? – говорит Лиза, когда закрывается за ними дверь.
– Лихов – да, – отвечает ей Леонид, – а вот ты…
Начинается воспитательная работа.
А вот разговор на «Олимпе»:
– Как поживает Елизавета Михайловна? Во время отпуска хоть иногда наукою интересуется?
Громов кивает головою.
– Пишет статью. И знаете, говорит, что по стилю получается похоже на ваши работы.
Шаровский краснеет, потом сгоняет краску с лица, изображает в глазах хитринку, приглашая улыбнуться вместе с собой Громова.
– Положим… Положим, она сказала вот так: «Ох, уж этот шефуля! До того в мозги въелся, что даже пишу его дурацкими фразами».
Громов улыбается, воспользовавшись приглашением: ничего не скажешь, изучил Иван Иванович своих сотрудников. Именно так, слово в слово, и высказалась Елизавета.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
– Сидеть!
Крошечная обезьянка Виннипух перестала биться в руках у Мезина, замерла, дрожа, протянула лапку.
Идет решающий опыт. Десятки статей, вереницы формул, напряженные дни и бессонные ночи, раздумья, чаяния и надежды, поражения и полупобеды – все уже позади, все материализовалось в нескольких кубиках прозрачной жидкости, розовато просвечивающей через стекло шприца. Да или нет? Воспарит ли гипотеза к высям теории или рухнет, оплеванная, обреченная на забытье?
– Вы что, заснули? Давайте Мурзилку!
Надо же: назвать опытных обезьян именами героев ребячьих книжек! Кто придумывает им клички? Да и зачем придумывает? Числить по номерам – и делу конец! Положим, сантименты, свойственные Степану, Леониду чужды, но Мурзилка…
Леонид стоит перед лабораторным столом, руки раскинуты, пальцы в хирургических перчатках раздвинуты, на лице маска – нелепое положение. Где Мезин? Сколько можно ходить от лаборатории до вольеры! Мезин – типичнейший представитель того человеческого типа, в котором процессы торможения нервной системы преобладают над процессами возбуждения. Гнать надо таких, но где взять других? Елизавета в мире одна, да и обидно было бы, если бы оказалась в мире вторая такая же… Елизавета рвалась сюда, на Кавказ. Кто в конце концов более, чем она, заработал право на проведение решающего эксперимента? Елизавета рвалась, но Леонид сказал: «Нет». Так сказал, что она даже не «штучковала». А вот теперь Леонид жалеет. Работать Лизе, конечно, нельзя – скоро будет ребенок. Но обязательно разве работать? Могла бы сидеть в гостинице, гулять по городу, дышать морским воздухом. Он так привык, что она всегда рядом! Да и потом: решающий опыт – и вдруг без Лизы! Смешно! Ведь даже шифр препарата «ЕГ-1». ЕГ – Елизавета Громова. В этом высшая справедливость: Лизой созданы все методики, ее руками сделана добрая половина дела.
– Я думал, вы умерли! Сколько времени можно ловить полудохлую обезьяну? Сидеть! – последний окрик относится к Мурзилке, но Мезин вздрагивает вместе с животным.
Вот уж не предполагал он никогда, что Леонид Николаевич может быть таким, как сегодня! Ну, напряжение, это понятно, но зачем же кричать?
К вечеру Мезин чуть не падает от усталости. С Леонида пот тоже льет ручьями. Но вот – последняя обезьяна.
– Все! Дмитрий Семенович, на сегодня все. Мы с вами заработали вечерок в ресторане. Здесь превосходные вина, пойдемте.
И уже по дороге, много позже:
– Вы поняли, почему я сегодня был строг? Я вам открою секрет. В Москве еще я попробовал препарат на себе. Введение его крайне болезненно. Нет, в отличие от «Ли-4» он не токсичен. Но обмороки быть могли. И чтоб избежать их, я держал обезьян в строгости. Дисциплина – превосходное лекарство от обмороков…
Мезин покачивает головой. Он ничего не отвечает, но думает: он-то в обморок падать не собирался, зачем же было рявкать весь день на него? И не может Мезин понять: как ни проверено все, как ни уточнено, в душе опасается Громов повторения лиховского провала. Вот и сейчас мелькают у Леонида мысли: Степан чуть ли не характеры у обезьян рассмотрел, он же вынужденным свинским к ним отношением нивелировал все.
Перед Мезиным пытается Леонид загладить свою вину: ведет в ресторан, хотя самому хотелось бы просчитать кое-что в этот вечер. Мезин его раздражает. Не он, медлительный, недотепистый, должен быть здесь, а Лиза, стремительная, дотошная, зубастая, противная, бесповоротно любимая, бесконечно необходимая. Больше – вот странно! – больше даже, чем была необходима Валя…
Шаровский раздобыл для Громова тридцать одну обезьяну, почти вдвое больше того, чем располагал в свое время Лихов. Узнав об этом, Леонид чуть было не допустил ошибку. Хорош бы он был сейчас, если бы допустил!
– У Якова Викторовича было шестнадцать. Совесть спортсмена подсказывает мне, что и я должен ограничиться этим числом.
Шаровский не развел даже руками, плечами не пожал даже.
– Надеюсь, шутите? Ваша супруга привила и вам привычку к нелепым остротам. Вместо того чтобы прислушиваться к совести спортсмена, прикинь-ка, что говорит вам совесть ученого и человека.
Совесть ученого и человека подсказывала: нужно брать все, что дают, и три десятка животных совсем не много. Однако каков Шаровский! Как заговорил! Впрочем, его право выправлять заскоки учеников, даже в том случае, если эти ученики обогнали учителя.
Все эти мысли были в Москве, вернулись они в измененном виде здесь, на Кавказе, на третий день эксперимента: «Что бы я делал, если бы не подкинул Иван Иванович лишних животных?!»
На третий день опыта его разбудили в пять утра. Прибежал из питомника ночной дежурный.
– Леонид Николаевич, в вашей вольере труп.
Он растолкал Мезина, и вскоре они были на месте.
Погиб Магули, самец из опытной группы. Смерть эта была тем более неприятной, что произошла она рановато, не пройден еще и второй пик, против которого, по теории, «ЕГ» должен был защищать. И либо был виноват препарат, вопреки ожиданиям оказавшийся для обезьян токсичным, либо же имела место какая-то непредвиденная случайность. Леонид гнал от себя мысли о возможности лиховской неудачи, но все же его чуть не трясло, когда приступал к патологоанатомическому вскрытию. Сознавая, что ведет себя ничуть не лучше, чем когда-то Титов, срывал злость на Мезине:
– Поторапливайтесь! Сколько можно мыть руки? Здесь инфекция уже не страшна…
Печень, пищеварительный тракт, селезенка – органы брюшной полости без каких-либо нарушений. Только бы найти причину! Если вскрытие не даст ничего, изыщутся мудрецы, которые постараются свалить эту смерть на бездейственность «ЕГ»… Хорошо хоть, что отравление как таковое анализы опровергнут. «ЕГ-1» усваивается почти мгновенно, его задача – толкнуть, взбудоражить присущие организму защитные силы, далее он не оставляет после себя никаких следов. Это одна из основ успеха, что сумел вовремя втянуть в работу толкового биохимика! И все же, если не удастся найти причину, отыщутся стервецы, готовые опорочить препарат. Титов хотя бы! Да и Краев приутих, но все еще по земле бродит.
Мезин фиксирует органы – кто знает, возможно, с ними еще придется возиться, Леонид же осторожно рассекает ребра, начинает вскрытие грудной полости.
– Есть! – Радостный возглас заставляет Мезина выпустить печень из рук. Он устремляется к столу, смотрит. Слева, расширенное и деформированное, лежит сердце. На поверхности его четкое пятнышко.
– Инфаркт! Зовите, Дмитрий Семенович, здешнего терапевта. Скажу я ему пару ласковых! Посоветую обзавестись слуховым аппаратом. Подумать только: проворонил застарелый порок сердца! Но и мы опростоволосились. Нужно было придираться! Придираться, когда получаешь животных, – это я запомню на всю жизнь!
В первую неделю острого периода лучевой болезни опыт шел столь хорошо, что у Мезина создалось впечатление: выживут сто процентов животных. Он удивлялся: что уж так беспокоится Леонид Николаевич, почему твердит, что радоваться рановато? Наконец он отважился прямо спросить об этом Громова, в ответ же получил нагоняй:
– Вы капитулировали! Давно и безоговорочно. В тот самый день, когда провалилась ваша диссертация. Работать у меня в группе и задавать беспрецедентные по невежеству вопросы! Вы не просто не следите за литературой, вы даже моих писаний читать не изволили, даже таких необходимых статей, как работа Михайлова о пиках смертности. Сейчас же отправляйтесь в библиотеку и, пока не разберетесь как следует, не попадайтесь мне на глаза! Постойте! Я дам вам ссылки…
