Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи
— А я что, лирик? Итоги? Утешительными их не назовешь. Взять с точки зрения творческой… Единственный концерт, который дали мы за рубежом, состоялся в нашей же военной части. Почему? А потому, что даже на уровне венгерского колхоза наша самодеятельность оказалась вне конкуренции. Взять политически? Ни одного проявления советского патриотизма я лично как-то не зарегистрировал. Тогда как пруд пруди примеров низкопоклонства перед Западом, жалкие крохи которого с жадностью разыскивали в братской соцстране. Разговорчики, которые велись при этом в номерах отелей, особенно на сон грядущий, носили характер откровенно антисоветский. Отмечены факты тайных посещений венгерских банков с целью обмена вывезенных контрабандой трудовых рублей на форинты. Кое-кто отматывал мануфактуру метрами — не иначе, как с целью мелкой спекуляции на родине. Литературный вечер в Доме советско-венгерской дружбы, прости за правду-матку, продемонстрировал слабость идеологической работы в рядах молодых московских литераторов. Я уже не говорю, что один из членов группы погиб при попытке к бегству — этим пусть компетентные органы занимаются… Мораль же в целом? На протяжении всей поездки сверху донизу царило неприкрытое пьянство и разврат. Жены изменяли мужьям, мужья женам. Подрастающее поколение не отставало. «Звездочки» не берегли своей девичьей чести, ну, а эти сволочи, «веселые ребята», ни малейшего рыцарства, естественно, не проявили. Не пощадили даже малолеток! Не говоря уже про их ударника, который, всю дорогу играя в «китайский бильярд», свидетельствовал не столько о «советской гордости», сколько о неблагополучии с национальным генофондом, поставляющем нам ежегодно двести тысяч унтерменьшей[169]. Вот так. Ну, и какой отсюда можно сделать вывод? Скажи?
— Вопрос, надеюсь, риторический?
— Вопрос, — привстал Комиссаров, — самой нашей жизнью, нашим социальным бытием, предложенный к незамедлительному разрешению. Что делать? Ответь нам, русская литература? Не отвечает. Молчит литература. Если и держит камень, то за пазухой, а всего вернее — просто кукиш в кармане. Нет у нас союзников. Одни мы.
— Кто «мы»?
— Патриоты русские, — ответил Комиссаров. — Воскресители национального самосознания.
— А знаешь? — сказал вдруг Александр. — Мой дед по матери был австро-венгр.
— То есть?
— Подданный, то есть, Австро-Венгерской империи. В первую мировую попал Российской в плен. И никогда уже не выбрался назад. Был проглочен вместе с маленькой своей империей.
— Подожди. Австриец или венгр?
— Жил в Вене, а по национальности… Понятия не имею. Даже не знаю, как звали.
— Как не знаешь?
— Его арестовали в Таганроге. В тридцать восьмом. И он исчез бесследно. Осталась только фотография. Одна. Еще в Вене снятая. В Четырнадцатом году. Перед самой той войной. На обороте что-то вроде «Попа…» Если начало фамилии, то не очень она австрийская. Но, скорее, это все же «Папа». Мать написала девочкой. Хотя такого папу мать, которую все в детстве дразнили австриячкой, естественно не афишировала. А другой мой дед, что по отцу, он с теми же австрийцами, что интересно, дрался в Галиции. За русского Царя, хотя сам был из скандинавской колонии Петербурга. Не то из финнов, то ли же из шведов, но, скорее всего, из датчан. А изначально, видимо, вся эта ветвь отщепилась от германского дуба.
Комиссаров нахмурился:
— К чему ты разворачиваешь сей папирус?
— Это я к вопросу о самосознании.
— Ничего не доказывает. Сталин, который после победы над Германией поднял заздравный кубок свой за русский народ, был и вовсе чурка — если уж на то пошло. На сто процентов. А у тебя, предполагаю, есть все же нечто русское.
— А как же! Бабушки. Одна, впрочем, тоже не без примеси. Венецианской. В общем, как ты видишь, формула крови далека от однозначности. Космополит, можно сказать.
— А Родина не кровь, — ответил Комиссаров. — Это у Гитлера так было. Для нас Россия — это выбор.
— Выбор?
— Выбор.
— Ну, выбирай, раз так… — Александр всунул руку во внутренний карман своего пиджака, вынул кулак и спрятал его за спину. Левую руку он убрал туда же. Визави внимательно и строго следил за его плечами, неясно отражавшими заспинные манипуляции. Наконец Александр, решив, что спутал карты, вынул из-за спины и выложил на столик перед Комиссаровым свои кулаки с побелевшими костяшками. — В какой руке?
— С тобой всерьез, а ты…
— Я тоже не шучу.
— Ну, коли так… — Комиссаров взглянул ему в глаза. — Открой мне правую.
Кулак Александра перевернулся и раскрылся. На ладони лежал зазубренный кусок металла.
— Неужели золото везешь? — испугался Комиссаров.
— Нет.
— Бронза, что ли?
— Она. Бери.
Комиссаров взял и покрутил в пальцах.
— А этот будет мне, — раскрыл Александр свой левый кулак, в котором был примерно такой же кусок.
Комиссаров предположил:
— Сувенир, что ли, какой?
— Из Будапешта-56. Когда они сбросили Сталина. Это фрагменты от Его Сапог.
Кулак попутчика сжался вокруг куска бронзы так, что костяшки побелели. Он смотрел на Александра, словно раздумывая — а не приложить ли его этим кулаком.
— Спасибо, — сказал он наконец. — Этот фрагмент я буду бережно хранить. Эту часть нашего Целого.
— Я тоже, — ответил Александр.
Размышляя над завязкой венгерской темы в собственном сюжете, он мысленно увидел себя восьмилетним мальчиком, учеником второго класса «А» средней русской школы номер 1 небольшого городка у наших новых западных границ — еще совсем недавно польского. После урока он влез на кухне коленями на табурет и замер над свежим номером «Правды» — над залитыми серой газетной кровью фотосвидетельствами бело-фашистского террора, который развернулся в соседней и только что братской стране.
Он, Александр, существовал на фоне событий, о которых не имел — и не имел бы — ни малейшего представления…
А ведь родился он одновременно с пистолетом Honved, 48.
Ему был год, когда в 1949 шесть партий освобожденной Венгрии преобразились в одну под руководством сталинской марионетки — и это было названо «народной демократией». Летом 1956 он впервые был привезен на Кавказ, на Черное море, а в Венгрии уже шумел на всю страну дискуссионный клуб имени Шандора Петефи, а в Сегеде, что нелегко сейчас представить, студенты уже вышли на демонстрацию. Он не кончил еще свою первую четверть, когда Будапешт восстал — здравому смыслу вопреки.
Гигантский памятник Сталину в столице грохнулся оземь в понедельник 22 октября в полдесятого вечера, а за день до того — в воскресный день 21-го наши зенитные орудия сбили над Дебреценом разведывательный самолет венгерских ВВС, который взглянул в лицо реальности, увидев, что за уик-энд войска Большого Брата уж навели понтонные мосты над Тисой… а в Энском гарнизоне у наших новых западных границ отчим Александра, подполковник бронетанковых войск, собрал свой «тревожный» баул, трофей еще германский, и со словами: «Мы наведем порядок в этом мире!» отбыл куда-то в ночь под проливным дождем — в Африку? в Египет? на Суэцкий канал?
Не он один — весь офицерский дом исчез по тревоге в ночь на понедельник.
Это Александр помнил хорошо. Он помнил себя, глядящего наутро в окно на ливень. Он одевался в школу. Этаким горбуном — нахлобучивая поверх заплечного ранца серый венский плащ, купленный мамой с рук у офицерши, отозванной из Австрии. Обогнув угол своего дома, тот горбун увидел под водостоком использованный презерватив. Не зная, что это, он ужаснулся. Из жестяной трубы хлестало, а это мокло у стены за водопадом. Он бросил косой взгляд из-под капюшона, по которому бил дождь, и дальше в школу потащил горб ранца и неведения. Сейчас Александр отдавал себе отчет, что тот гондон после любви «на посошок» запузырил в форточку какой-нибудь из офицеров. Быть может, даже отчим — кто знает? Но тогда, тем восьмилетним горбуном, гибридом Эзопа и Эдипа, он — в соответствии с тогдашним представлением своим о жизни — принял презерватив за самый член мужчины, отпавший у кого-то в эту ночь и выброшенный за ненадобностью. Бывший живой, а ныне умерший под водостоком без погребения. Или отнятый? Какой-нибудь из офицерш? Женщиной? Он и до этого был полон сомнений в прочности собственного естества, а после визуальной встречи с превратно, фантастически интерпретированным презервативом его стали по ночам преследовать кошмары на тему комплекса кастрации. Именно в тех кошмарах перед праздником Великого Октября он осознал впервые себя мужчиной. Так что Венгрия впервые явилась в форме ужаса перед насильственной кастрацией… не так ли?
И вдруг он вспомнил!
Небритый, лежа вниз лицом, и по пути обратно, back to the USSR[170] он вспомнил два добавочных момента. Что именно тогда впервые он пошел в кино один, и был пропущен, и как жутко было среди взрослых в темноте, тогда как фильм был югославский. Черно-белый. «Тяжелый», — как определила мама, чем возбудила любопытство.
