Сергей Саканский - Человек-тело
По идее, такого человека, как я, не должны были принять в идеологический вуз. Я и работы на конкурс послал просто так, даже не помышляя об успехе.
Осенью 82-го года, став студентом ЛИ, я был даже как-то разочарован. Получалось, что КГБ — это какая-то фикция, нет никакого КГБ — в нашем выстраданном понимании.
Скажу более — и это вообще, казус, которому нет иного объяснения, чем самое простое — аппарат подавления в СССР просто не работал. Дело в том, как раз в период вступительных экзаменов я находился под судом за хулиганство. Это была самая настоящая судимость, хоть и за сущий пустяк — пьянку и драку с ментами.
Да и сам этот акт был странным, только подтверждающим мою теорию. Я умудрился сгоряча дать по морде лейтенанту, причем, прямо в отделении милиции. Более того, совершив этот поступок, за который безоговорочно должны были посадить, пьяно осознав в желто-зеленом свете КПЗ, что мне уже нечего терять, я стал кричать:
— Брежнев — дурак!
Мало того, когда на эти вопли не отреагировали, я закричал, что Ленин дурак, Сталин дурак и даже Карл Маркс — дурак.
Лица ментов были удивленными, даже испуганными. Почему они не спровадили данного субчика прямо в КГБ, тайна, крытая мраком. Меня просто привезли утром в нарсуд, присудили штраф, а на другой день я еще пришел в отделение, где мне вернули мой нательный крест, причем, вернул тот самый лейтенант, уже с фингалом под глазом, мягко меня журя.
Странная была жизнь, совсем не та, как она представляется сейчас, да и не та, какой она нам самим представлялась тогда…
И вот, этот преступник был принял в Литинститут. Этот молодой поэт читал всем на своем пути свою поэму о Ленине.
Эволюция марксизма
начиналась с бороды.
Вова лыс был, словно клизма,
всем грозился дать пизды.
И так далее. Хоть и говорилось в самой поэме — «За такой свободный дух в наше время бьют, как мух…» — никто меня не бил, не ловил.
Забавная ситуация. Мы тогда во всех и каждом искали стукачей. Одна из теплых общажных группировок заподозрила в стукачестве, как я узнал через много лет — меня самого. Это меня, автора поэмы «Хуй»! Немыслимо.
Я любил мою поэму, я сам был в восторге от нее. В тот год я был весь в какой-то эйфории — от того, что мне удалось написать такое, от того, что я вообще решился это написать, от неизбежного будущего, которое ожидало меня, именно потому, что я это написал.
Мог ли я представить, что никакого будущего не светит ни поэме, ни мне? Что поэма прошелестит лишь в узком кругу профессионалов и умрет? Что даже я сам позабуду часть ее строк?
Что я могу вспомнить их поэмы «Хуй» сейчас? Допустим, попытаюсь сейчас с самого начала…
Поэма содержала предисловие, где обыгрывался лозунг
СЛАВА КПСС!
Это соответствовало анекдоту, ходившему тогда:
«Мама, мама! Кто такой Слава Кепеэсэс? Почему везде написано его имя?»
Конечно, отголосок народного анекдота должен был свидетельствовать о народности самой поэмы.
Хоть убей, не помню самых первых строк, с которых начиналась поэма. Предисловие было написано с высоты тогдашней современности: там была близкая народу критика — опять же, что-то о колбасе и очередях, и будто предлагалось вместе с автором выяснить причины этого явления:
Как сиповку, дрючу раком
Мысль одну свою лихую.
Конечно же, здесь рифмовалось «хуя», но в каком контексте — память отшибло. Далее.
Мысль проста: такой эксцесс —
Славка жил КПСС.
Славка парень был неглупым,
хуй с малиновой залупой
он как флаг с собой носил,
не щадя ни слов, ни сил.
Вот и всё, что помнится из предисловия. Кануло. Дальше, собственно открывалась история, текст самой поэмы.
Эволюция марксизма
начиналась с бороды.
Вова лыс был, словно клизма,
всем грозился дать пизды.
За такой свободный дух
в наше время бьют, как мух,
но у батюшки-царизма
доставало гуманизма,
и росли большевички,
как под дождичком грибки.
Жен ебли, писали пулю,
грызли вдрызг карандаши —
в Ницце, Риме, Ливерпуле
на какие-то шиши.
А Россия прежних дней
не знавала лагерей,
и борцы сидели в тюрьмах
или когти рвали в Цюрих,
а великий большевик
даже в Шуше вел дневник.
И боролся этот урка
за свободу пролетар.
Мамка — немка, папка — чурка…
Словом — парень из татар.
Мамка с папкой паренька
недоделали: хуйка
не хватало паренёчку —
пустячка, хуйни, хуёчка…
.
.
В памяти моей — только точки. Должно быть две парных строки с мужской рифмой. И следующие шесть строк — начало следующей строфы — тоже вылетели из памяти.
.
.
.
.
.
.
Кто он, что он? Лидер красный?
Или просто педераст он?
Неспроста любил детей
и не бился за блядей.
Вот и рвался Вова к власти,
страстно, как с похмелья срут.
Он бы рад быть педерастом,
да без хуя не берут.
.
.
.
.
.
.
Февральская революция, отречение от престола Николая, за ним — Михаила Романовых, образование Временного правительства во главе с А. Ф. Керенским в поэме изображается так…
Коля был простецким парнем,
не цеплялся он за власть.
При толпе неблагодарной
подписал, чтоб отъеблась.
подмахнул, сломал стило,
дернул в Царское Село.
Миша также, вслед за братом
отвалил, ругнувшись матом.
Встал без шума и без драк
На престол один чувак.
Он размахивал фуражкой.
совещанья собирал —
Александр Федрыч, Сашка,
пиздобол и либерал.
Но известный большевик
все же влез на броневик,
и ведет большевичочек
в коммунизм бронивичочек…
И с чего большевики
любят так броневики?
Уж и не помню тот фрагмент поэмы, где большевиков привезли в запечатанном вагоне в Питер, совершив впрыскивание бациллы. Именно там виртуозно вписывалась в текст загадка про «большевик» и «броневик» — инородная народная ткань.
Но валили люди валом
слушать новую звезду,
и картаво открывал он
рот, похожий на пизду.
Здесь как раз ключевое место сюжета поэмы: ведь весь смысл жизни Ильича по моей версии был в том, чтобы заполучить полноценный пенис, которого он был с рождения лишен. Поэтому он и рвался к власти, именно это и сделал, когда власть была достигнута. Имелся в виду, «период двоевластия», конечно.
И ужо до властелина
в ероплане мчит холуй.
В Питер прямо из Берлина
нелегально прибыл хуй.
Большевистским холуям
заплатили дохуя,
и приштопал холуище
к месту нужному хуище.
Вовик руки им пожал
И ебаться побежал.
Ах, ребятки, как приятно
в первый раз, как в первый класс,
хуем чистым и опрятным
бабе двинуть между глаз!
Надька с воплем отдалась,
насосалась девка всласть…
Он сует, куда попало,
ненасытный: снова мало!
И ебется он, и ссыт.
Хуй, как памятник, стоит.
— Ближе, писька! Жопа, ближе!
Раком! Ставлю в позу сам…
И лежит, пиздюлю лижет,
хуем возит по зубам.
.
.
.
.
.
.
Канули в лету строки о Разливе и шалаше, а жаль: там был запах сена и колорит, и замечательная сцена онанизма с новеньким, пахнущим свежей типографской краской органом. Вот что осталось от этого периода…
И пока большая драка
начиналась не спеша,
смело шпарил Надьку раком
лысый в листьях шалаша.
Осень семнадцатого года описана следующим образом.
И пошли дела большие,
знаменитые в веках.
днем и ночью вся Россия
тусовалась в кабаках.
Вдруг один меньшевичок
тихо входит в кабачок.
говорит: — А если писька
У марксистов-ленинистов?
Слышал я: берут минет,
и у них, мол, хуя нет.
— Есть! — ответил с места лысый.
— Велика, куда ни суй,
большевистская пиписа,
пенис, член, короче — хуй!
На трибуну лезет он,
потный, лысый, как гандон.
Перед ихними вождями
пробежал, гремя мудями.
У великого вождя
пролетарские мудя.
Это был, конечно, момент истории, когда В. И. Ленин ответил выступавшему Церетели с места: «Есть такая партия!» и дальнейшая игра слов «рано/поздно» — о необходимости штурма Зимнего именно до созыва кворума съезда советов, где большевиков бы просто послали нахуй. Вот что заявляет мой личный Ленин, Ленин поэмы «Хуй»:
