Йозеф Винклер - Кладбище мертвых апельсинов
Лилипут открыл мне дверь одной из римских церквей, к внутренней стороне двери был прибит человеческий скелет. «Эта дверь – крышка гроба министра по науке!» – сказал лилипут. «Тогда мы должны снять дверь, – ответил я, – и прислонить ее на два-три дня к стене за черной декорацией в зале, где выставлено для прощания тело».
После того как труп Якоба пролежал в морге, его положили в стеклянный гроб и в катафалке на ходулях в виде стеклянных распятий понесли на кладбище. Высоко подняв вверх указательный палец, ко мне подошли его родственники. «Я его не убивал! – закричал я. – Я его не убивал! Он утонул!» Его вздувшееся тело лежало на берегу Драу, и его руки были связаны окровавленной веревкой.
Мужчина спускался по испанской лестнице, на подкладке его куртки-анорака была напечатана карта мира. Когда ему становилось холодно, он застегивал молнию и кутался в теплую карту мира. Там, где были Северный или Южный полюса, или, возможно, как раз там, где война, бьется его сердце, и дышат легкие. Мне захотелось вырвать гитару из рук гитариста на площади Испании и разбить ее о каменные ступени, когда он запел о том, что все мы дети, если осенью, после уроков должны были пасти корову на мокром туманном лугу, если мы распевали песни, сидя на корточках у костерка, а ты кидал в него картошку, у которой лопалась кожура. Марина! Марина! Марина! Ты – лучшая в мире, поверь!..
Он вымыл маленький пластиковый аквариум, в котором плавали две декоративные рыбки, средством для мытья посуды, наполнил его свежей водой и снова пустил туда рыбок. Полчаса спустя, отравившись средством для мытья посуды, дохлые рыбки плавали на поверхности воды, а еще через полчаса он выбросил мертвых рыбок в унитаз. Прошло много дней, прежде чем рыбок вместе с человеческими фекалиями вынесло из унитаза.
Хотя я презираю нашего деревенского священника, я попросил его, чтобы он во время своей следующей проповеди прочел отрывок из пьесы Вольфганга Борхерта «Тогда станется только одно». Он не ответил мне, а протянул стакан свежевыжатого апельсинового сока, который я забыл. выпить вчера в Риме. В следующем сне дети вприпрыжку бежали по парку, пиная ногами кучи листьев каштана, и пели: «Помогите! Отец убивает мать! Помогите! Отец убивает мать!»
Моя мать, а она тогда была еще совсем молода, валетом легла рядом с мертвым телом моей бабушки, ее голова упиралась в ноги покойной, а ступни касались головы бабушки. «Слезь со смертного ложа!» – сказал я матери, а она ответила: «Так будет лучше!» Когда она взяла руку покойной и одновременно захотела схватить мою, я закричал: «Я не хочу становиться в хоровод мертвецов!» и на пару шагов отошел от смертного одра, почему-то у меня не заколотилось сердце и у меня не было страха смерти, как в других снах. Посмотрев в одном из римских кинотеатров фильм «Сюрю» режиссера Гюнейа, я увидел в нем мертвую молодую женщину в белом платке на голове и сразу же подумал о своей матери, которая всю свою жизнь ходит в белых платках, завязанных под подбородком, чтобы, весь век промолчав, так не раскрыть рта и после смерти.
Художник Георг Рудеш рассказал мне о самоубийстве фабриканта в Ясенице, прыгнувшего в химический раствор, после чего от него не осталось и лоскутка кожи. Из пиетета, как выразился художник, раствор больше не использовали, а выпили. Начав рассказывать о молодом художнике, покончившем с собой, он взглянул на меня и сказал: «Твой предтеча!..» Отец этого молодого человека, покончившего самоубийством, был польским военнопленным, мать – девушка из Каринтии. Так как любовные связи между местными жителями и военнопленными строго воспрещались, поляка и девушку после рождения их сына Адольфа забрали в концлагерь. Их сын рос у сестры девушки в Радентайне в шалаше, смытом разливом протекавшего рядом с домом ручья. Наводнение унесло также большинство картин молодого художника. По словам художника, еще ребенком, учеником восьмилетки, люди вытащили его из петли. В Вене, где он учился в художественной академии, он в двадцать два года разбился насмерть, спрыгнув с седьмого этажа. Недавно художник похоронил свою девяностолетнюю тетю, которую он, по его словам, любил больше всех на свете, и я спросил его, о чем он думал, когда мы вместе с его коллегами шли за ее гробом на кладбище. «Я думал, – сказал он, – только о том, что когда ее везли к яме, и ее голова моталась из стороны в сторону, что сегодня это происходит в последний раз, и больше ни о чем другом!» За полгода до ее смерти мне снилось, что я должен был у какой-то казармы купить ей, беспрестанно ворочавшейся на смертном одре, змею. «Подойдите к караульной будке, – сказала она, – попросите скидку и купите мне змею, я хотела бы перед смертью кусок пирога со змеиными яйцами!» Когда я однажды рассказал художнику о моих переживаниях и унижениях, которые испытал еще в семнадцать лет, он сказал: «Вы должны переменить пол!» «Ни за что, хоть убейте!» – ответил я. «Однажды, – сказал художник, – встав с постели и подойдя к пишущей машинке, чтобы напечатать предложение, мое лицо стало лицом убийцы». «Во время или после убийства?» – спросил я. В полном соответствии с клише, я продолжал верить, что лица мясников похожи на лица убийц. «Но как, – спрашиваю я себя, – не посмотрев предварительно в зеркало, можно узнать, как выглядят лица убийц?»
Меня всегда пугало, когда кто-то, куря, выдыхал сигаретный дым не сразу, но постепенно, во время разговора, пропуская его между зубами, а иногда, остановившись на мгновение, движениями губ выпускал его изо рта, как сейчас это делает эта женщина с лягушачьими глазами. Сделав руками резкое движение, подняв к потолку свои глаза навыкате и открыв рот так, что я увидел, что у нее пожелтевший зубной протез, я тут же захлопнул свою записную книжку с изображениями высохших обряженных мертвых тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо и вышел из кафе «Греко» испугавшись, что вот-вот вскочу и огрею ее по черепу своей записной книжкой, так что скелеты епископов и кардиналов вылетят из-под обложки книжки и посыплются ей на плечи и на колени.
Крестьянин дал на завтрак батраку свежей колбасы, в фарш которой был добавлен стриженый ноготь. Он хотел, чтобы батрак задохнулся или истек кровью. Стояла зима, и у них больше не было работы, батрак стал лишним ртом. Они хотели избавиться от него как можно скорее, но новый закон предписывал хозяевам держать батраков и батрачек на дворе более длительный срок. Сплевывая кровь, батрак ковылял по заснеженному кладбищу между могильными крестами.
Маленькая девочка, засунув куклу в карман жакета, сидела перед костром и грела руки. Рыжие искусственные волосы куклы были так близко к языкам пламени, что в любой момент могли загореться. Демонстранты бросали в костер огарки факелов из бечевок, пропитанных и склеенных похожей на воск массой. Огарки факелов обугливаются, но плотно скрученные между собой бечевки, даже превратившись в пепел, сохраняют форму. Однако едва я коснулся их своей перьевой ручкой, как они рассыпались. Я отхожу от костра, у которого все еще греет руки маленькая девочка с куклой, и иду к играющему на гармони цыганскому мальчику, который одновременно тоже греет руки у костра. Следя за языками пламени и летящими искрами, совсем близко от костра сидит серо-белая кошка. Цыганский мальчишка поручает мне собрать огарки факелов на площади Навона и подбросить в его угасающий костер. Когда я с целой кучей свечных огарков, взятых мной из рук демонстрантов или собранных на площади, вернулся к огню, на трибуне вывесили экран. Цыганский парень время от времени просматривал прокручиваемые на экране кадры войны, еще раз пересчитал свои деньги, извлек пару звуков из своей небольшой гармони. Потирая руки и дуя на пальцы, он смотрел на экран, где падали стены домов и лежали люди и животные со вспоротыми животами.
Всякий раз, когда я перед отходом ко сну поем мяса, мне снятся сны о смерти, и я вижу себя в виде лишенного плоти скелета в гробу, стоящем в часовне или лежащем в переулке. Если же мне перестают сниться сны о смерти, то незадолго до сна я ем телятину или говядину, потому что, если мне долго не снятся сны о смерти, я начинаю тосковать по кошмарам. Весь в поту я просыпаюсь, смотрю в темноту моей комнаты, ощупываю себя, радуясь, что живой, а не лежу в гробу в ризнице под раскачивающимися веревками колоколов. Однажды после обеда я, свернувшись калачиком, лежал на берегу моря и, закрыв глаза, искал образы и слова, и вновь увидел себя стоящим в файстритцком морге, перед еще лишенным украшений катафалком, на котором установлен гроб с телом моего дяди. Одновременно машина рубила головы молящимся. Головы подлетали к гробу, образовывали распятие и медленно опускались на его крышку. Кровь из десяти или одиннадцати голов, продолжающих шептать молитвы, лилась на пол морга, смешивалась и образовывала пятно в форме распятия. «Ребенком тебе делали операцию на сердце, – нашептывал мне голос в ночи. – Одетые в черное хирурги пересадили тебе пряничное сердце с марципанами. С момента операции, – лошади с траурными лентами побежали по похожим на пуповину бороздам, – и тебе осталось жить десять – двадцать лет, и сейчас ты почти покойник!» Пока я смертельно больной лежал в постели, кто-то возник передо мной, схватил за плечо и спросил, может ли он взять с собой мои кости. Почувствовав, что кости предплечья отделяются от моего тела, я закричал и прогнал незнакомца. В другом сне я стоял перед женщиной, указательным пальцем показывавшей на лес и говорившей: «Ты никогда в жизни не увидишь больше этого леса!» Преследуемый карабинерами, я бежал по виа Спиранцелла с голубой смертной рубахой, украденной в «Organizzazione funèbre» в Неаполе. Перед логовом я остановился, предупреждая карабинеров, которые меня преследовали. Со смертной рубахой в руках я проскользнул в логово, где вместе с тремя карабинерами был разорван двумя черными пантерами. Когда я в страхе проснулся, то обнаружил, что впервые за многие годы постель влажная. Большое, величиной с дверь, зеркало парило над похоронной процессией, провожающей в последний путь ребенка, но вместо белого детского гробика я вижу в зеркале, окруженном почтенно ступающими траурными гостями, разверстую могильную яму. Дядя Вилли восстал из мертвых и ходил взад-вперед по файстритцкому моргу перед своим гробом, стоявшим на обтянутом черным катафалке. Я подошел к нему и сказал: «Привет, дядя, я всегда надеялся, что однажды ты восстанешь из мертвых!» Услышав эти слова, он издал страшный крик и свалился замертво. Часто я ложусь спать и засыпаю, пока не проснусь от первого за ночь кошмара про мертвецов, завязав глаза черной повязкой наподобие той, что надевают приговоренным к смерти перед казнью. Не кто иной, как пестрый дятел, сидел на моей груди и долбил своим клювом мое живое сердце. Глядя на свою грудь, я с любопытством следил за кровавой баней, устроенной птицей, которая время от времени взмахивала крыльями, роняя перо, медленно опускавшееся, а затем прилипавшее к моему окровавленному половому члену. Узнаю ли я свой обугленный на моем костре скелет, если встану перед теплым пеплом, некогда бывшим моей плотью? Ты должен привязать к моим ногтям десять золотых перьев от ручки и сложить мои руки, воткни в мою полую грудь букет фиалок из Ларго Бельградо, потому что кладбищенские воры хотят вырезать мое сердце, легкие и почки и положить их в стеклянную банку, чтобы использовать в медицинских целях, не зная, что моя душа только тогда сможет попасть в заветный ад, если мое тело будет истлевать в земле вместе с моими внутренностями. Я закрыл глаза и улыбнулся, лежа на свежем, пахнущем магнолией постельном белье, потому что мне представились языки пламени, подбирающиеся к моему обнаженному телу, и это наполнило меня чувством счастья. Утром я сотру опахалом прах с моего скелета, да, это будет мне полезно. В молитвеннике «Жизнь и страдания Христа», который постоянно перечитывала моя бабушка, на странице 951, где напечатана молитва «Мужайся, о душа!», многие десятилетия лежит раздавленная высохшая муха. Я закрыл книгу в надежде, что эта муха будет покоиться на том же самом месте еще десяток лет.
