Инна Гофф - Юноша с перчаткой
— Была натуральная жизнь, — сказал он. — Попался бы парк, гуляли бы в парке. Но и пустырь, между прочим, был неплохой. Даже с ромашками…
Он взял ее под руку, и она благодарно улыбнулась ему сквозь слезы. Он был выше ее, — на своих модных «платформах» она едва доставала ему до плеча.
— И у меня было только два платья…
— Зато я их помню, — сказал он. — А было бы много, не запомнил бы. Вот спроси меня, в чем ты была вчера…
— Ну в чем?
— Что-то синее, да?
— Не синее, а коричневое. В клеточку…
— Точно, — сказал он.
— А сегодня? — спросила она. — Ты все время думаешь о своем. Я не знаю о чем. Только не обо мне…
— Зачем мне о тебе думать, ты рядом, — сказал он и слегка сжал ее руку. — Я о тебе думаю, когда ты далеко…
— Что же ты думаешь?
— Так, разное. Вспоминаю. И не хочешь вспоминать, а вспомнишь. Никуда от тебя не денешься, всюду ты… И в юности, и потом. Ничего я из-за тебя не видел. Не заметил, как жена постарела, как сыновья выросли. Все пропустил…
— Значит, ты не был счастлив? — спросила она.
— Был, но мало. Страдал, скучал, ревновал. В семье жил, как на вокзале… А с тобой, как во сне. Нет, любовь не приносит счастья. Это я понял.
— А если это и есть счастье, — сказала она. — Страдать, ревновать…
— Не знаю, — сказал он. — Может быть…
Они давно миновали тенистую аллею и по дорожке, усыпанной тертым кирпичом, спустились к реке, подковой огибавшей приусадебный парк. Здесь было свежо, пахло тиной и нагретой осокой, по берегам рос желтый и белый донник, и мелкие ромашки.
— И тут ромашки, — сказала она. Ей хотелось продолжить разговор, но он уже отвлекся и с интересом смотрел на двух мальчишек, удивших из лодки с надписью «Спасательная».
— Нарушаем инструкцию, но даем продукцию… Интересно, есть тут рыбешка?..
— Конечно, есть. Зачем бы они тут сидели?
— Главное, ловить рыбу, а поймать совсем не обязательно. С детства помню — «наловил рыбы видимо-невидимо, больше невидимо, чем видимо».
Он полез за спичками. И пока он прикуривал, она опять смотрела на его руки — большие, грубоватые, очень мужские. Руки, привыкшие к станкам и металлу, — он работал механиком на автозаводе. Мужчины в ее институте были совсем другие, с ними можно было поболтать, среди них были остряки и умницы, и с ними можно было дружить, но полюбить никого из них она бы не смогла. И всегда удивлялась в душе, узнав, что у кого-то пылкий роман и что вокруг кипят страсти…
Любить можно было только его. И поэтому она ушла от мужа. Но слишком поздно.
Все было уже достаточно сложно и запутано, чтобы начать общую жизнь под одной крышей. Это было и ни к чему. Их общая жизнь состояла из встреч и разлук, ожидания писем и телефонных звонков. «Ответьте…» — и телефонистка называла город. Иногда совсем незнакомый — он часто бывал в командировках. Его голос в трубке: «Как ты там? Ну, расскажи что-нибудь… Можно неинтересное. Ты поговори, а я послушаю…»
Она знала, что он звонит потому, что соскучился, но ей хотелось услышать это от него — она любила все обозначать словами, и она спрашивала, и он, не любивший обозначений, отвечал: «Городишко унылый, дождик».
Нет, она ни о чем не жалела. Жаль было только того ощущения праздника, волнения, трепета души. Все это делось куда-то, неизвестно в какой день и час. Они встречались буднично, как старые друзья, снисходительные и нетребовательные. Все было знакомо, привычно. Менялись только номера гостиниц, в которых он останавливался. Раньше, когда он приезжал, она мчалась к нему, в чем была. Теперь она принимала ванну, одевалась продуманно, могла задержаться по дороге к нему, если встречала знакомых. Зайти в книжный магазин… Она не хотела, чтобы он приходил к ней, — стеснялась соседей, но и гостиничные номера ее угнетали. Этот казенный уют «для всех».
— Где мы будем обедать? — спросила она.
— Все равно. Тут должен быть какой-нибудь шалман…
Раньше они придирчиво выбирали место, где можно посидеть вдвоем, перекусить и выпить. Опытные официантки, едва окинув их взглядом, подбирали укромный столик и оберегали их от посторонних вторжений. Да, тогда они были похожи на влюбленных. Теперь они выглядят как муж и жена, и к ним всегда кого-то подсаживают, не боясь помешать. Так было и в этот раз.
В большом прохладном зале ресторана, напоминавшем ангар, тем более что в рекламном буклете было указано число «посадочных мест», они сидели в обществе двух кубинцев. Оба смуглые, узколицые, с блестящими темными глазами. Старшему около тридцати, младшему девятнадцать — «дэвяносто», сказал он, отвечая на их вопрос. Они плохо знали русский язык, но жаждали общения. И они были рады, что официантка посадила их за один столик с русской парой. Тем более что в мужчине нашли достойного собеседника.
Девятнадцатилетний оставил на Кубе жену Ангелину. На вопрос, красивая ли она, он ответил мечтательно: «О да!..»
Старший рассказывал об отце, воевавшем вместе с Фиделем Кастро на Сьерра-Маэстра. Там же, медсестрой, была его мать. Он достал снимок — рослый барбудос и женщина в светлом платье и бусах, у обоих за плечами винтовки.
Принесли белое вино, салаты, шашлык. Они налили кубинцам и выпили с ними. Старший негромко запел — «Эспэро ми амор»… Мелодия была красивая, томительная, с некоторым надрывом, свойственным песням такого рода. Младший подхватил — и они допели ее вдвоем, чуть покачиваясь и прикрывая глаза.
— Красивая песня, — сказала она, когда кубинцы умолкли. — Про любовь, наверное?
— О да! — сказал старший. — Эспэро ми амор!.. Как сказать?.. «Подожди меня, любовь»… Да, так?
Она хотела, чтобы они ушли первые. Но они все сидели и говорили. О том, что на Кубе нет снега. И о том, что апельсины цветут желтыми цветами. И еще есть ано, тоже фрукты, да. Они не знают, как перевести. Когда ано цветет, все белое…
Она хотела, чтобы кубинцы ушли, но он все расспрашивал их. Ему было интересно. Он был пытлив по натуре. Прежде она числила это в его достоинствах. Теперь ей казалось, что он нарочно продлевает разговор. Что в присутствии посторонних людей он чувствует себя проще, спокойней.
Все же кубинцы ушли первые. Они тоже расплатились, и он хотел подняться, но она придержала его за руку:
— Посидим еще немножко…
И заказала мороженое. Просто так, в свое оправдание.
Она перехватила его взгляд, брошенный вслед кубинцам. Подумала, что вот так же, нехотя, расстался он с киносъемкой и с мальчишкой, ловившим бабочку. Ей стало обидно.
— Как все изменилось, — сказала она.
— Да, все изменилось. Последнее письмо ты таскала с собой неделю, пока опустила в ящик. Я проверил по штемпелю…
Это была правда. Ей казалось, что она его отправила, а когда оно нашлось в сумке, измятое, она все же послала его, потому что лень было переписывать.
— Так-то вот, моя дорогая, замечай за собой, и будет легче…
Ей и правда стало легче. Она подняла глаза, и с минуту они смотрели друг другу в глаза, пристально и нежно, как когда-то.
— Ешь мороженое, — сказал он.
— Не хочется…
— Зачем же заказала?
— Так… Чтобы еще посидеть.
— Ну, сиди, сиди…
Он взглянул на часы, поднес руку с часами к уху, — должно быть, ему показалось, что они стоят. Да, когда-то их время мчалось. «Без тебя, как на вокзале, а с тобой, как во сне…» Как хорошо он сказал!.. Человек, который говорит мало, может рассчитывать, что его слова запомнятся.
— Куда нам спешить, — сказала она. — Там начало в семь…
Он посмотрел на нее нерешительно.
— До семи мне надо еще зайти… Я обещал… Понимаешь, завтра уже не получится. Днем совещание, а потом самолет.
Если хочешь, пошли вместе. Все же ты женщина, а я в этом мало смыслю…
Она уже все поняла. Опять внуки.
— А можем встретиться возле театра, — сказал он.
— Ну, зачем же, — она усмехнулась. — Поедем…
Потом была толчея детского универмага, плутание по этажам, покупки. Продавщица, предложив им шерстяные костюмчики, обращалась в основном к ней. И она, войдя в роль, ходила от прилавка к прилавку, руководя его покупками и радуясь каждой удаче. Они купили все, что требовалось, и сверх того еще надувного резинового крокодила Гену и такого же зайца, — ну, заяц, погоди!..
Они оба развеселились.
— Мировые ребята, — говорил он, посмеиваясь. — Один меня уже узнает. Улыбается мне. Они говорят, он и лампе так улыбается. Дураки!..
Она слушала его. Впервые без неприязни и ревности. И ему было с ней легко, и не нужен был никто посторонний. При посторонних о любви не говорят…
Он был благодарен ей за то, что может быть самим собой.
— Вот и дожили мы до внуков, — сказал он.
Это мы относилось к нему и к ней. К их долгой, казавшейся бесконечной, любви, которая не кончилась, а просто перешла из одного вида в другой.
