Анатолий Отян - Добро Наказуемо
В самолёте Марине досталось место рядом с пожилым мужчиной, которому не терпелось завязать беседу, но Марина отвечала односложно, показывая, что ей не до разговоров, и сосед взял газету, углубившись в чтение.
Марина думала о матери, о её любви, сложной и тяжёлой жизни. Она думала, что если найдёт отца, то ему станет интересна судьба дочери и её матери, но мать, узнав, что Марина близка к тому, что будет поддерживать с отцом связь, сказала дочери по телефону, что Марина вправе делать то, что считает нужным, но она хотела бы, чтобы
Раевский не знал её несчастья, имея в виду инвалидность. Вот, если она умрёт, тогда другое дело. Марина тогда сумела успокоить мать, но та каждый раз спрашивала, не нарушила ли Марина своего обещания? В этих вопросах чувствовалась двойственность желаний матери, с одной стороны, она не хотела, чтобы Раевский знал о её неблагополучии, а с другой, её жгло любопытство, как он отнесётся ко всему, что связанно с ней и Мариной. Ведь ежедневно, со дня рождения Марины она думала о том, что будет, когда Раевский узнает о своей дочке?
Марина нашла в интернете на сайте Раевского в гостевой книге небольшую записку, адресованную ей, в которой писалось:
"Дорогая незнакомка, передавшая мне письмо на концерте во
Дюссельдорфе, сообщите мне свой номер телефона или почтовый адрес, и я немедленно с вами свяжусь. Если не хотите сделать это в интернете, то мой почтовый адрес: Москва, абонентский ящик… Заранее благодарен и бесконечно рад. В.Р."
Марина ответила, неправильно указав свой Е-Майл:
"Уважаемый В.Р., ещё не настало время для нашего полного знакомства. Я не могу Вам назвать причину этого, и не знаю, когда такое время наступит. Заранее благодарна Вам, что Вы откликнулись на моё письмо. Но может быть я вам кратко отвечу без обратного адреса.
Простите меня, когда-нибудь Вы это поймёте. Марина. Дюссельдорф."
Марина хотела сразу написать письмо без упоминания о судьбе матери, но что-то удержало её.
Поступила команда: "Пристегнуть ремни". Марина посмотрела в окно и про себя запела:
– *Самолёт опускается ниже и ниже*, *И моторы…, -* и тут же спохватилась, – что я пою? Правильно ведь: *Самолёт поднимается выше и выше,* * И моторы на взлёте протяжно ревут,* * А над миром синеет огромная крыша,* * А под этою крышею люди живут.*
– Какая чудная песня, – только подумала Марина, и самолётные шасси коснулись взлётной полосы.
Самолёт вздрагивая, бежал всё медленнее.
– Граждане пассажиры, – раздалось из динамиков на украинском языке, – наш самолёт совершил посадку в городе-герое Одессе.
Температура воздуха за бортом девятнадцать градусов, идёт мелкий дождь. До полной остановки оставаться на местах.
Зазвучала музыка и песня:…*и в сердце моём, ты всюду со мной, Одесса – мой город родной.*
У Марины сжалось сердце, и несравнимое ни с чем чувство, чувство родного дома охватило её. Сейчас она не думала, сколько всего горького она здесь пережила, не думалось и хороших днях жизни, а была радость, обволакивающая и сжимающая душу, радость встречи с родиной.
Марина дождалась получения багажа, вышла из аэропорта и помня наставление попутчицы, с которой разговорилась во Франкфурте, не села в первую попавшуюся машину, а подошла к милиционеру, прохаживающемуся возле аэропорта.
– Товарищ, помогите пожалуйста мне взять такси. Я боюсь ехать с частником.
Милиционер посмотрел на красивую женщину с явным интересом, и сохраняя серьёзный вид, блестя глазами, выдающими в нём ловеласа, подтвердил:
– Правильно делаете, гражданка! А мне Ваше лицо знакомо.
– Мой муж, майор милиции, несколько лет назад погиб, может Вы меня с ним видели?
– Майор? – милиционер на секунду задумался, – Грибов, так он майор был.
– Нет, Гапонов.
– Гапонов, помню, у нас в Управлении висит памятная доска. Так это ж давно было. Знаете, сколько за эти годы нашего брата уничтожили?! Только за этих полгода пятерых, нет, шестерых хоронили.
Сейчас я Вас посажу, вот такси подъезжает.
Он нагнулся к водителю, что-то сказал и тот выбежал из машины, погрузил чемодан в багажник, открыл дверку и помог Марине сесть.
– Куда прикажите? – спросил водитель, усевшись за руль.
Марина назвала адрес и сказала, что занесёт чемодан и через три минуты поедет в больницу, и пусть не волнуется, она хорошо заплатит.
Разбитая длительной службой "Волга" издавала старческие звуки, и
Марина, уже отвыкшая от подобных машин и дорог, на очередной выбоине в асфальте, которую таксист не успел объехать, даже "ойкнула".
– Моей старушке одиннадцать лет. Для такси это срок невероятный.
Она ровесница моему сыну. Мне её вручили в день, когда он родился.
– А чего же Вам новую не дают? – не подумав, спросила Марина.
– Ну Вы даёте! Таксопарк не получает новых машин уже давно. Денег даже на зарплату не хватает. Наверное, вообще, скоро прекратим своё существование. Зато "нэзалэжни".
Марина промолчала. После университетской истории она решила никогда и ни с кем не говорить о политике, и даже живя на Западе, она придерживалась этого правила – чем чёрт не шутит. Правда, она заметила, что там люди и не говорят так много о политике, как здесь.
Их интересуют дела насущные. Она видела несколько демонстраций, когда несколько сот или тысяч человек шли с лозунгами, и при этом смеялись, шутили, а рядом ехали на автомобилях полицейские, охраняя порядок. Один раз только она видела очень много полиции, когда шла демонстрация неофашистов. Демонстрацией это назвать было трудно, так как их насчитывалось не более двухсот человек, и полиция их ограждала от другой, более массовой демонстрации антифашистов. Такси остановилось, водитель достал из багажника чемодан и предложил внести его в дом. Но Марина отказалась, сославшись на то, что он лёгкий. Но причина состояла в другом. Марине не хотелось, чтобы незнакомый человек заходил в неубранную квартиру, но когда она тащила чемодан по лестнице, то подумала, что могла бы попросить донести его только до двери. Запыхавшись, она открыла дверь и вошла внутрь. Её предположения подтвердились: спёртый воздух давно не проветриваемого помещения неприятно пахнул в лицо. Проветривать квартиру было некогда, и Марина достала из шкафа белый халат, который сшила давно и посещала в нём мать, когда та лежала в больнице, взяла сумочку и вышла к такси. Она предложила водителю сразу рассчитаться, и спросила, устроят ли его немецкие марки или лучше доллары? Он ответил, что лучше доллары, поблагодарил и сказал, что нежелательно ей демонстрировать иностранную валюту, потому что жулья развелось очень много, и её просто могут ограбить.
– Если хотите, по дороге, в сквере стоят менялы, я с Вами пройду и вы поменяете деньги, сколько нужно. Только много не меняйте.
Ежедневно курс наших денег падает и очень сильно.
Марина поменяла деньги, повесила сумку на плечо, и направилась вместе с водителем к машине.
– Возьмите сумку под мышку. Вы, наверное, давно не были в Одессе, что так беспечно себя ведёте. Сейчас небезопасно даже ходить вечером в хороших вещах. Недавно одного мужчину, сотрудника моей жены, убили за кожаную куртку. Он отнёс внучке шоколадку, его в подъезде ударили по голове, сняли куртку и скрылись. Жильцы проходили мимо, думали, что лежит пьяный и не вызвали скорую. И только дочь, проходя утром мимо, узнала отца, но было уже поздно. Он хоть и был ещё жив, но врачам его спасти не удалось.
– Спасибо, постараюсь быть осторожней.
В приёмном покое Марина узнала в какой палате лежит мать, и одев халат, поднялась на второй этаж. Её остановила дежурная сестра.
– Куда Вы, гражданка?
– Я к матери. Она лежит в 205 палате.
– Вы знаете, что сейчас нельзя посетителям входить. Только через полтора часа.
– Простите меня, я приехала издалека, – Марина достала из сумочки деньги, дала сестре, та быстрым, привычным движением сунула их в карман своего халата, – пройдите, но она сейчас спит.
– Спасибо, я тихонько.
Марина вошла в палату, в которой стояло восемь кроватей и лежали больные женщины разного возраста. Те, что не спали, смотрели на
Марину вопросительно. Анна лежала на левом боку, отвернувшись от двери, но Марина её узнала по волосам и подошла к ней. Одна из женщин взяла стул и поднесла ей. Марина села и огляделась. То, что она увидела, бросило её в дрожь. Кровати, давно не крашенные, местами с облупленной краской, два перекошенных окна, протёртые полы так, что из досок, уложенных в прошлом веке, можно из каждой делать лодку. Но больше всего Марину поразили простыни: серые, с дырками и какие-то липкие, как будто бы не стиранные и такая же наволочка на ватной подушке, взявшейся комьями. Марина вспомнила блестящие кровати, белоснежные простыни и пододеяльники, ежедневно меняющиеся, панель с приборами и выключателями над каждой кроватью и многое другое, имеющееся в немецких больницах для обыкновенных людей, и заплакала. К ней подошла женщина, и не совсем поняв причину слёз, стала успокаивать:
