Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Теперь в жизни Матильды сияло, ослепляя ее, два солнца: настоящее, которое заходило по вечерам, и солнце по имени Реми, которое всегда было в зените, потому что она всегда жила его мыслями, даже в то время, когда спала, потому что ей казалось, что она и во сне продолжает думать о нем.
— Эй, Тильда, так ты идешь ко мне или нет?
— Иду!!! — прокричала Матильда как можно громче, чтобы воодушевиться и набраться мужества.
Но прежде чем прыгнуть в воду, она повернула голову к матери, которая не спускала с нее глаз, хотя делала вид, будто спит на своем махровом полотенце. Мамы, они всегда бодрствуют, всегда на страже, потому на них можно рассчитывать, готовясь к большому прыжку — например, в яму с ледяной водой…
Ласка, нежность — в кончиках пальцев. Нежность в ладони. Нежность даже издалека.
Барабанная дробь… и Матильда прыгает.
Несколько секунд, продолжавшихся целую вечность, она думала, от чего сейчас умрет: замерзнет или задохнется. Но Реми выбрал для нее третью возможность, показавшуюся обоим наиболее привлекательной со всех точек зрения.
— Держись за меня покрепче, Тильда!
И она стала держаться за него крепко-крепко. Она прильнула к Реми, обхватив руками его шею, ногами — талию. Она прижалась к Реми так, как прижималась к Нему давным-давно, в океанских волнах, когда еще не умела пользоваться голубым спасательным кругом. Нет. Неправда. Не так, как к Нему. Потому что за отца цепляются, а Реми обнимают, оплетают. А может, это Реми сам сплелся с ней: он тоже обхватил Матильду руками и ногами. Теперь уже никак нельзя было понять, где чьи руки, где чьи ноги, так они, эти четыре руки и четыре ноги, перепутались. Матильда и не подозревала, что девочка и мальчик могут так сильно вжаться друг в друга. Никто не мог бы расцепить их, как бы ни старался, никто не смог бы развязать узел, который из них получился.
Бенедикта уселась на камень, торчавший из воды, и уставилась на них, раскрыв рот. Сквозь промокшую розовую кофточку Матильда чувствовала, как бьет, и бьет, и бьет промокший барабан Реми. Два детских рта расцвели улыбкой.
Улыбка Реми: все зубы минус один. Чудная… И Матильда засунула в дырочку от выпавшего зуба кончик своего розового языка — захотелось попробовать, какова она, эта улыбка, на вкус…
~~~
Теперь, после того как они сплетались таким тугим узлом в ледяных водах реки, и после того как Матильда попробовала кончиком розового языка на вкус улыбку Реми, она уже не могла себе представить, что на свете могло бы разлучить их. Впрочем, и все остальные думали так же. «Матильда и Реми неразлучны!» — таково теперь было общественное мнение. Все так говорили — и Фужероли так говорили, и мамы так говорили, и Бенедикта так говорила, а пес Леон пусть даже и не говорил, но хорошо это знал. Все настолько привыкли видеть их всегда вместе, что, когда одного не хватало, начинали беспокоиться о другом.
Единственным человеком, которому не повезло из-за всей этой истории, оказалась Бенедикта, потому что она совсем потеряла надежду соблазнить Реми (хотя для Матильды вопрос оставался по-прежнему острым, ведь выглядела Бенедикта все так же потрясающе), а заодно утеряла и превосходство по отношению к всегдашней подружке, и влияние на нее.
Чтобы не чувствовать себя совсем уж обделенной, а еще потому, что у нее, в конце концов, были кое-какие права, раз уж она в свое время угодила в первые ряды зрителей и «все видела», — Бенедикта продолжала наблюдать за ними, неизменно оказываясь — и оставаясь при этом когда более, а когда менее заметной — поблизости от мест их свиданий.
Поначалу Матильду ужасно раздражала бесцеремонность подруги, но поскольку Реми вроде бы хорошо к ней относился и не обращал на эту бесцеремонность внимания, Матильда тоже привыкла к постоянному присутствию Бенедикты и стала даже иногда предупреждать ее, где предстоит встреча с Реми, но при этом точно определяла, какая роль отводится подруге на этот раз. Иногда ей разрешалось только смотреть. Иногда — только слушать. Иногда — и то, и другое. Все зависело от обстоятельств.
На реку, где пикники устраивались все чаще и чаще, Бенедикту, как правило, приглашали охотно. Она участвовала и в работах по углублению водяной ямы, и в постройке плотины, и — правда, укладываясь чуть вдали от сладкой парочки на большом плоском камне — принимала вместе с ними солнечные ванны. Но и отсюда ей, не хуже чем Матильде, был виден восхитительный загар Реми, и здесь она могла мечтать о том, что прячется там, за этим разрезиком на его гимнастических шортах, хотя обе девочки отлично знали, что за штука там прячется, ведь все мальчики устроены одинаково.
Однажды, когда они собирали помидоры на огороде, Реми рассказал девчонкам, что вообще-то эти плоды называются томатами, а помидорами их назвали итальянцы, и означает слово — «золотые яблоки». Сведения он позаимствовал у папаши Фужероля, а уж Фужероль-то точно все знает, ему можно верить: он же в свадебное путешествие ездил не куда-нибудь, а именно в Италию. Матильда с Реми решили вцепиться зубами в один и тот же помидор и посмотреть, получится ли у них съесть его вместе. И — перемазались, как поросята, горячим соком. Можно было подумать, будто они все в крови… Так вот, когда Реми стал облизывать языком подбородок и шею Матильды, а потом еще и ее коленку, потому что коленка оказалась вся в зернышках, Бенедикту пришлось попросить отойти шагов хотя бы на пять, и она согласилась: всем казалось, что этого расстояния вполне достаточно, чтобы присутствовать, но вместе с тем и не слишком мешать.
А в другой раз, когда они возвращались с фермы, Реми показал подружкам новую дорогу домой, и, к огромному удивлению Матильды, они обнаружили там чуть ли не целую поляну лютиков. Реми, которого было не превзойти в знаниях о плодах, цветах и вообще обо всем, что произрастало в природе, объяснил: лютики встречаются вовсе не только на севере, как говорила Матильдина учительница, они встречаются везде.
Матильда воспользовалась случаем, чтобы обучить Реми хоть чему-то, о чем он и не ведал, несмотря на великие познания во всем, что касалось цветов. Но сначала она потребовала, чтобы Бенедикта отошла как минимум на двадцать шагов, что та и сделала с недовольным видом и беспрестанно ворча, потому что предлог для ее удаления с места действия был выбран явно неудачно: она знала наизусть весь лютиковый ритуал, поскольку сама ему Матильду и научила когда-то.
А Матильда, стоило подруге удалиться, сорвала лютик, велела Реми лечь на спину, села верхом ему на живот и стала придвигать цветок все ближе и ближе к подбородку мальчика.
— Эй, ты что делаешь-то, а? — спросил Реми.
— Смотрю, любишь ты сливочное масло или нет, — с таинственным видом ответила Матильда.
— Ну и что получается?
— Получается, что любишь!
— Интере-е-есно, откуда это ты взяла, что люблю? — Реми был явно покорен могуществом маленькой колдуньи.
— А вот откуда! Если лютик отсвечивает на твоем подбородке, значит, любишь! Тут ты ничегошеньки не можешь поделать: раз подбородок стал желтый, значит, любишь масло!
Реми, казалось, понравилась такая проверка.
— А ты? Ты любишь масло? — спросил он.
— Можешь сам посмотреть!
Матильда, в свою очередь, вытянулась на траве. Реми уселся верхом на ее живот и стал манипулировать цветком.
— Ага! Ага! Ты тоже любишь масло! — воскликнул он, очень довольный, и они расхохотались.
А потом сразу умолкли и перестали смеяться. Совсем. Они стали очень серьезными — нет, не печальными, просто очень серьезными, — потому что оба разом подумали об одном и том же. Если мальчик и девочка оба так неопровержимо любят сливочное масло, значит, они, само собой разумеется, любят друг друга.
Реми, сидя верхом на животе Матильды, молчал, и она тоже не произнесла ни слова. Они просто продолжали думать об одном и том же, и так сильно думать, что Матильда неожиданно для себя самой испытала нечто совершенно новое. Она вдруг поняла и почувствовала, что вот так — думая о том же, о чем думает Реми, ощущая животом его тяжесть, ребрами — тиски его коленок, плечами — тепло его рук, глазами — глубину его глаз, немым ртом — немоту его рта, — она сама стала Реми, она превратилась в Реми.
А он? Он стал Матильдой? Конечно же. Конечно же, стал, конечно же, он в нее превратился, сразу видно! Надо сохранить, сберечь в себе это ощущение. Надо поклясться, что никогда его не забудешь. Поклясться, что никогда никто другой, пусть потом, совсем-совсем потом, не станет ею, а она не станет другим, никогда и ни с кем не будет такого, как у Реми и Матильды сейчас.
— Ну, вы! Чем вы там занимаетесь, в конце-то концов?
Бенедикта… Эта нетерпеливая Бенедикта… В двадцати шагах отсюда… В ста километрах… На другой планете…
— Могу я уже подойти? — осведомилась инопланетянка.
