Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Лицо у Егорова сделалось разнеженным, глаза умаслились. Взгляд его устремился куда-то за стены сарая – он будто уже видел себя дома, в кругу семьи.
– Меньшому моему, Кольке, семь сполнилось, – сказал он. – Я уходил, он ищ совсем маляткой был, несмышленый, а теперь жинка пишет, ей и по дому, и на работе подсобляет… Лошадьми правит, и дрова поколет, и все, что надо, – как взаправдашний мужик…
– А мне вот и прийти некуда… – сумрачно, с откровенной завистью к радости Егорова, даже как-то задетый ею, сказал солдат с железными зубами. – Наш район под немцами был, четыре раза фронт перекатывался. У нас в селе полтыщи дворов стояло, а теперь одни головешки. В газете даже фотографию печатали под названием «Зверства немецких оккупантов», я видал. Жинка пишет – землянку покопала, ютится в ней с детишками. Имущество, какое было, все погорело. Голые, босые… Только чугунки да ухваты остались…
– Приедешь – построишься, – с легкой душою сказал танкист.
– Думаешь, это так – раз-два и вот тебе хата? Полстраны в развалинах, с матерьялом-то, знаешь, как будет? Лесу или, скажем, кровли, гвоздей – где все такое по нашей разрухе достать? Это теперь на долгие года…
– Фронтовикам и которые от немцев пострадали – привилегию сделают. Обязательно.
– Конечно, сделают! – горячо поддержал танкиста и Егоров. – Как же это не сделать? Люди воевали, воевали, вон сколько у тебя медалей, полна грудь, да чтоб особых правов опосля не дать? Я так считаю, которые на войне были, а особо тем, которые увечные остались, – инвалиды или просто раненые, – им посля войны нужно особый почет установить. Из благодарности всего народа. Скрозь какие муки ведь шли, какие жертвы несли, кровь какую пролили, как себя клали! Страна наша сильная, Германию одолела и от почета не обеднеет. А людям будет по заслуге и приятно: от правительства и народа уважение… Я так считаю, – заговорил он, как о не раз обдуманном, заветном, лежавшем на сердце, – колхозникам, которые на фронте были, у кого в семье погибшие есть – муж или там сын, зять, член семьи, словом, – с этих надо налоговое обложение снять. Это будет справедливость. А то ведь откуда ж колхознику набраться? Самому чем жить? Кабы еще в колхозе платили, а то одни палочки. Только огород и кормит. А много ль с того огороду прибытку? Если к тому же семья, скажем, пять, а то и семь-восемь душ?
– Это еще полдела, если привилегию сделают. Ну, запишут ее на бумагу. Мало ли чего на бумаге можно насулить? – перебил солдат с железными зубами. Прожекты Егорова не увели его от думы, на которой он был сосредоточен. – Главное, что промышленность наша вся на военный лад настроена. Пока-то ее перестроят, пока-то на мирную жизнь начнет продукцию выдавать. Первым делом, конешно, возьмутся города восстанавливать, а их сколько побито? Считать не пересчитать! Где же там деревне чего дождаться? Как она была, так и будет на подножном корму…
– Зато вы, я гляжу, уже перестроились! – весело и беззлобно, во все зубы усмехнулся танкист, глядя на Егорова и его соседа. – А вот я так еще хочу в Берлин на танке въехать!
– И без тебя въедут, – сказал Егоров.
– Может, и въедут. Да мне без этого нельзя.
– Почему ж так?
– А так… – опять усмехнулся танкист, чуть загадочно, будто прятал про себя какой-то секрет. – Чтоб уж до конца исполнить. Был в Сталинграде, дошел до Берлина…
– Ты сначала из госпиталя выйди.
– А что госпиталь? Я в них уже три раза был. И два раза убегал. Подправят малость, я тут же – атанда, и обратно в свою часть. Наша часть знаменитая, краснознаменная. Знаешь, какая у нас братва? А кто у нас командир – знаешь?
– Для меня теперь командиры – кто белый халат носит, – усмехнулся Егоров.
– Нет, ты про полковника Жукова слышал?
– Генерал есть Жуков.
– Да не генерал. Генерал – то само собой, а то полковник. Командир нашей танковой бригады.
– Нет, не слыхал.
– Чудило ты костромское! Его же весь фронт знает!
– А ты какое? – взгорячился Егоров. – Муромское? Или рязанское?
Наверное, перебранка пошла бы дальше, уж очень обиженным стало лицо у Егорова, но снаружи, совсем близко от сарая, захлопали скорострельные зенитные пушчонки, часто-часто, вперебой, с завыванием уносящихся в небо снарядов – как палят только в случаях, когда зенитчики видят цель ясно, отчетливо и она в пределах их досягаемости. На какую-то секунду сквозь бешеную, ожесточенную пальбу прорвалось низкое, басовое гудение «юнкерсов».
– Опять рыщут… – сказал Егоров с тоскливым выражением глаз. – Ох, этот гуд их проклятый! По гроб жизни буду его помнить…
– Ты что кривишься? – спросил солдат с железными зубами у Кости. – Они сейчас улетят. Или рана так болит?
– Рана.
– А ты не думай про нее. Про что-нибудь другое думай. Тебе сколько годов-то?
– Девятнадцать, – ответил Костя и вдруг вспомнил – сегодня же второе сентября, день его рождения, ему двадцать лет. – Двадцать, – поправился он.
Он же совсем взрослый! Два года фронта! Руки его грубы, как у чернорабочего, в мозолях от оружия, от постоянного рытья земли. Недавно он разглядывал себя в зеркало и поразился, как изменилось его лицо, каким мужским оно стало – резким в чертах, обветренным, совсем иным в выражении. На лбу, под глазами тонкие морщинки… Детство, школа, экзамены, кружок юных натуралистов, черная хромая галка, которую он подобрал на улице подраненной и выходил, белые крысы, выбегавшие из картонного домика на его голос, забиравшиеся по рукам к нему на плечи, под рубашку, – ведь все это было совсем недавно, но кажется уже таким далеким, расплывчатым, как в тумане… Будто им прожита бог весть какая жизнь… Двадцать лет!
– Как раз сколько мне на гражданской было… Отец-мать есть?
– Не знаю… – помолчав, ответил Костя. Ему всегда становилось трудно, когда задавали этот вопрос.
– Как это ты не знаешь? – озадаченно воззрился солдат.
– Так вот… Мы в Воронеже жили. В сорок втором придвинулся фронт. Начались бомбежки, неразбериха… Нас, допризывников, военкомат собрал, в колонну – и на восток, вместе с войсками. А они не успели…
– Воронеж-то давно уж освобожден.
– Давно.
– Писал туда, разузнавал?
– Еще сколько!
– И ничего?
– Ничего.
– Худо… – покачал головой солдат, проникаясь Костиной бедой. Ему захотелось утешить Костю, и он сказал: – Письмами разве найдешь? Ты по одному адресу пишешь, а они этот адрес сменили, совсем в другом месте проживают. Перетрубация какая всем людям от этой войны! Самому поехать надо, поискать. Вот отпустят с армии, поедешь – тогда уж найдешь… Специальность у тебя какая-нить есть?
– Откуда? Девять классов школы – вот и вся моя специальность…
– Ну, это ничего. Обучишься, – сказал солдат ободрительно, с добром к Косте. – Все у тебя ищ впереди.
«Юнкерсы» продолжали нудно гудеть, но в отдалении, и так же в отдалении постреливали по ним пушчонки и каркали зенитные пулеметы.
Затем гул придвинулся, вырос, оглушительная пальба зениток вновь зачастила вокруг сарая, и тут же все покрыл отчетливо-звонкий, тугой, совсем близкий грохот. В дверной проем из сарая стало видно, как черная туча закрыла поднимавшийся по другую сторону улицы бугор в рядах приземистых яблонь.
– По батареям нашим бьют, – определили в сарае.
Клочья дыма ползли через улицу, над двором. Зенитки вокруг все частили, взахлеб, вперебой, отрывисто, зло, очень похоже на собачий лай. В сарае молчали. Как-то особенно ощутимыми стали его непрочность, сухость дерева и хрусткого, пересушенного сена, способного молниеносно, по-пороховому, воспламениться. Один, другой, третий солдат, а там и все остальные, кроме танкиста, Кости и тех, что лежали вблизи выхода, шурша сеном, кто как – ползком, на карачках – поползли, полезли из полутемной глубины к дверному проему.
В черной туче, накрывшей бугор, еще раз громыхнули бомбы, но послабее, не слитно, а уже разделенно на взрывы; зенитки полаяли и смолкли.
К сараю подбежал санитар.
– Давайте в машину, живо, пока затихло. Только без паники. Все ходячие? Кто не ходячий?
– Я!
– И я!
– Сейчас дадим носилки. Остальные – живей, живей! Помогайте друг другу!
За воротами стоял запыленный, в шматках присохшей грязи грузовик с откинутым задним бортом. В нем уже сидело и полулежало с десяток раненых; свежие бинты ярко белели среди дымной мглы, наполнявшей улицу.
Та девушка, медсестра, что перевязывала Костю, – в халатике, в блестящих хромовых сапожках – была возле грузовика и с несколькими санитарами помогала раненым взбираться на платформу.
– В середину не садитесь! Не занимайте середину! – повторял один из санитаров.
В середине кузова возвышалась охапка соломы. На нее бросили пару одеял, примяли. Появились носилки. С них в десять рук сняли и, стараясь, чтобы выходило как можно мягче, осторожней, втащили в кузов и уложили на одеяла молодого лейтенанта, раненного сразу в несколько мест. К левой ноге его во всю длину была приторочена хирургическая шина. В такой же шине была толсто забинтованная левая рука, согнутая в локте и на особых проволочных подставках помещавшаяся на весу, над грудью. Гимнастерка на лейтенанте была порезана, в порезы можно было разглядеть, что он перебинтован через всю грудь, бинты красны с правого бока, хотя наложены толстым слоем, вместе с марлей и ватой, и продолжают намокать ярко-розовой, сочащейся из тела кровью. Видно, это была его самая серьезная, самая страшная рана.
