Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
– Эй, хлопцы! – окликнули через улицу.
Возле такой же изгороди, втиснувшись под пыльный куст сирени, чуть дымилась полевая кухня и стоял Чуркин – в белом поварском фартуке поверх солдатской формы. Это он привозил ночью в лощину обед, вот из этих его котлов получал Костя каждый день свои порции супа и каши.
А до этого, полтора месяца назад, они ехали на фронт в одном вагоне, и Чуркин был уверен и не раз мрачно говорил, что его непременно сразу же убьют. На фронте, при распределении по частям, Чуркина назначили в повара, и кое-кто ему позавидовал и усмотрел в этом проявление ловкости: вот, боялся – и схитрил. Но дело было не в ловкости, батальону требовался повар, а Чуркин был взаправдашним поваром, даже с каким-то дипломом, всю свою трудовую жизнь: где-то на сибирской дороге в вокзальном ресторанчике готовил для пассажиров супы и котлеты.
Костя и Шакенов перешли через улицу.
Чуркин был объемист, круглолиц, щекаст, с двойным отвислым подбородком – имел наружность, какую и надлежит иметь повару. Он разглядывал Костю и Шакенова, слышно дыша, с гримасою страдания в лице, как будто сам испытывал ту боль, что терзала раненых. Он знал, что поваров, случается, посылают в цепь, на передовую, с начала наступления ждал и боялся этого, чем дальше, тем все с большей томительностью и тоской, и в каждом проходящем, ковыляющем мимо раненом видел свою возможную судьбу.
– Ну, как там? – спросил он, шаря глазами по фигурам сотоварищей и еще заметнее изменяясь в лице от вида свежей крови на Шакенове.
– Да жарко, – сказал Костя. – Дают прикуривать.
– Замполита убило, знаете?
– Ну, – дернулся Костя и почувствовал, как вытянулось у него лицо.
– Сейчас связной на мотоцикле ехал, сказал…
– Вот это да… – проговорил Костя растерянно.
Замполит хотя и имел вид невоенный, воевал с сорок первого года, побывал и под Одессой, и в Сталинграде, и на Курской дуге и всегда изо всех переделок выходил счастливо, живым и здоровым. Он даже за всю войну ни разу ранен не был. Везло ему и в этом наступлении, и как-то само собою у всех в части утвердилось мнение, что замполит неподвластен общим законам и как бы застрахован до самого конца войны: с кем другим, а уж с ним ничего случиться не может…
Костя вспомнил про Атанова и сказал Чуркину.
– Ну и денек сегодняшний! – проговорил Чуркин, сипло дыша. – С нашего батальона уже человек двадцать насчитал. Кого везут, кого несут, кто сам ковыляет… Евстюкову руку по локоть оторвало, вот так, – показал он на себе. – А еще одного парня, из последнего пополнения, на повозке везли. Живот весь в кровище, кишки осколком по́рваты. А сам в сознании. Сверни, говорит, покурить… Он с моих почти что мест. И завод его я знаю, и кой-кого из заводских. И директора видал не раз… Может, вы голодные? – спохватился Чуркин. – Могу мясного супу, каши гречишной. Накласть?
Костя отказался – какая сейчас еда! Шакенов стоял с полузакрытыми глазами и тихо, про себя, мычал.
– Тогда по банке тушенки возьмите, – суетливо бросился Чуркин к соседней повозке с ящиками. – Когда-то там вас покормят, а свой запасец – он никогда не лишний.
– Да ну ее, эту тушенку! – запротестовал Костя. – Куда я ее дену? Сидор там остался, в карман не влезет. Дай лучше воды напиться.
Чуркин только что помыл и наполнил прозрачной свежей водой большой котел. Он встал на приступок, окунул в котел черпак на длинной ручке и поднес Косте. Костя взялся за него обеими руками, приложился и стал жадно глотать. Чуркин держал черпак на весу, за палку.
– Шакен, напейся, – предложил Костя.
Шакенов, не раскрывая глаз и продолжая мычать, отрицательно покачал головой.
Вода была чиста, прохладна, маняща, – с ней не хотелось расставаться.
– Полей, я умоюсь, – попросил Костя.
Чуркин стал поливать, а Костя набирал воду в пригоршни, брызгал в лицо, в глаза, тер ладонями шею, голову, короткие, ставшие жесткими, в крупинках песка волосы. Прохладные щекотные струйки бежали за воротник, по голой груди под гимнастеркой. Чувствовать это было приятно, во всех его ощущениях было столько полузабытого и теперь с отрадою вспоминаемого… Обыденное действо, тысячи раз механически повторенное им в своей жизни, было сейчас для него не просто умыванием, а чем-то гораздо большим – это было вроде возвращения откуда-то издалека к нормальному порядку вещей, поступков, к самому себе, обычному, прежнему.
Вниз по улице, подскакивая, раскатывая в обе стороны клубы пыли, проехал «виллис» с кучей солдат и противотанковой пушкой на резиновых колесах. Трое бойцов, не поместившихся на «виллисе», бежали за пушкой, держась за ее длинный тонкий ствол.
– Где наш санбат? – спросил Костя у Чуркина, вытершись несвежим сальным полотенцем – лучшего у Чуркина не нашлось.
– Туда вон все идут, – показал он в глубь наполненной пылью улицы, откуда ехал «виллис».
– Ну, прощай, – сказал Костя, трогаясь с места и сразу же закусывая губу от боли в ступне.
Чуркин, с черпаком в руке, смотрел им вслед. Было так понятно, что заключал в себе его взгляд. Для них все уже было кончено, а он оставался, и все дальнейшее для него представляло еще неизвестность…
Разные санбаты помнил Костя. Зимой сорок второго, когда его армия по глубоким снегам и бездорожью обходила с запада сталинградскую группировку немцев, его перевязывали в промороженной, поросшей изнутри инеем теплушке на путях какой-то занесенной сугробами, разбомбленной станции. На Курской дуге, в августе, когда брали Харьков, санбат полка размещался в палатках в чистеньком сосновом лесочке, где под громыханье недалекого фронта перепархивали черно-красные дятлы и долбили кору, рассыпая короткую дробь, – совсем как автоматчики; раненые бойцы, только что вышедшие из боя, из такого вот автоматного тырканья, задремавшие в ожидании отправки, вздрагивали от этих неожиданных, громких очередей и шарили возле себя руками, привычно ища оружие. В начале года, сырой ветреной весной, в самую распутицу и грязь, когда бойцов похлеще пуль косила простуда, ему случилось попасть и в такой медпункт первой помощи – в каменоломне, под толщей земли и камня, затиснувшийся в узкие, слабоосвещенные штольни. У немцев тогда активно действовала авиация, летала невзирая на погоду, бомбила в прифронтовой полосе все подряд – пыталась помешать освобождению правобережной Украины. Когда наверху рвались бомбы, в штольнях гудело эхо, стены и своды, казалось, сдвигались со своих мест; раненых и больных охватывало беспокойство, становилось жутко и нестерпимо хотелось наверх – хоть под бомбы, но наверх, на свет и воздух…
В этой деревне санбат размещался в крестьянской хате, чуть побольше и добротней, чем другие дома по соседству. На воротах краснел крест на прикнопленной картонке, а пониже мелом было написано какое-то слово по-немецки: при немцах тут тоже располагалась фронтовая медчасть.
Во дворе стояло несколько зеленых палаток на веревочных растяжках, за ними виднелся сарай с распахнутой дверью – в нее были видны углы дощатых ящиков, поставленных друг на друга, чьи-то ноги в грязных сапогах на одеяле, разостланном поверх сена.
В воротах курил санитар. Молча, ни о чем не спрашивая, повел он Костю и Шакенова в хату. В дверях они столкнулись с другим санитаром, который скользнул взглядом по Шакенову и Косте и сейчас же увел Шакенова в одну дверь, а перед Костей, тут же вернувшись, открыл другую.
В горнице, чисто выбеленной мелом, с полом, застланным желтой клеенкой, на длинной лавке вдоль стены сидело несколько обнаженных до пояса, в бинтах, солдат. Молоденький черноглазый военврач в халате и белой шапочке что-то писал за столом у окна, а тоненькая девушка, ровесница Косте, тоже в халате, в сапожках на щегольских высоких каблуках и щегольски сверкавших, у другого стола с банками, склянками, никелированными инструментами в ванночках набирала в большой шприц из ампулы мутноватую жидкость.
– Вот, и этот сюда с винтовкой вперся! – с шутливым отчаянием сказал врач, взглянув на Костю. – Анохин!
– Я! – выдвинулся из-за Костиного плеча санитар.
– Отбирай ты, ради бога, оружие на дворе! Тут ведь не арсенал, погляди, сколько уже собралось, – кивнул он на угол, в котором стояли четыре винтовки и автомат с рожковым магазином.
Немолодой усталый санитар с выражением виноватости в лице повернулся к Косте. Тот протянул ему винтовку.
– Всё давай, – сказал санитар. – Подсумки, лопату. Гранаты есть?
– Нет.
– А запалы? Поищи-ка по карманам. Бывает – забудут, а потом что-нибудь приключается.
Костя вывернул карманы – действительно, один гранатный запал нашелся.
Как ни надоела ему старая трехлинейная тульская винтовка, как ни злила она его своим весом, длинным, за все цеплявшим штыком, а все же без нее Костиным рукам сразу стало как-то пусто и непривычно. Винтовка была уже как бы его частью. Столько вместе перетерпеть фронтового лиха, столько вместе пострадать…
