Павел Загребельный - Разгон
- Людмилка! - крикнул Сержант, но это ему только показалось, будто он подал голос, на самом же деле только прошептал вмиг пересохшими губами.
Потом неуклюже выбрался из кабины и еще более неуклюже побежал к Девушке. Заплетался в глубоком снегу, забывал удивляться, почему так глубоко увязает, когда Девушка перед ним пролетела, даже не оставив следов, бежал все тяжелее и тяжелее, пока не споткнулся и не упал почти рядом с Девушкой. Только уже когда падал, краем глаза заметил, как что-то невидимое сбило иней с елки и отломанная веточка упала рядом с ним на снег. Еще не верил в страшную правду, пополз к Девушке, прикоснулся к ее руке, потом как слепой, кончиками пальцев погладил ее лицо, приложил ладонь ко лбу. Мир обрушился на него и опустел. Ударило таким холодом, что Сержант даже застонал.
Перевернул Людмилку, рвал застежки полушубка, припал ухом к груди. Сердце молчало. Рвал гимнастерку, сорочку, закрыл глаза, чтобы не видеть величайшей святыни, но обречен был увидеть маленькую ранку напротив сердца. Какое маленькое сердце и какое большое, когда надо любить и умирать!
Сержант заботливо застегнул гимнастерку и полушубок, осторожно поднял девушку, понес к машине, не боялся фашистского снайпера, который пристрелял опушку и с жестокостью палача терпеливо ждал много дней, пока кто-то здесь появится.
Провисла за седым небом холодная враждебность, но Сержант и Девушка не заметили ее. Были слишком неопытны и молоды. И вот Девушка убита, безвинно и жестоко, а разве могут быть виноватыми такие молодые? И разве не для них приход новых дней и новых лет? Он хотел сделать ей новогодний подарок, а подарил смерть. Хотел сказать: "С Новым годом, Людмилка!" - а должен был молча, без слез, одиноко плакать. Под ним была голая земля, над ним было голое небо, в кабине лежала мертвая, безвинно убиенная, а у него не было времени даже для слез, ожесточенно швырял ящики со снарядами, потом летел своей умирающей, но вечно живой машиной по расстреливаемому фашистскими артиллеристами склону, спешил на батарею, пробивался сквозь снег, и это было для него как забвение.
В суровом царстве памяти навсегда сохраняется то, что должно быть сохранено. С годами память становится пронзительнее, отчетливее. Уже давно тот Сержант стал Генералом кибернетики, уже раздергали, распланировали, присвоили все его время для нужд государственных, не оставив ему самому ни капельки. Но все равно прорастает сквозь железную безжалостность повседневности вечное воспоминание о Девушке - и тогда, когда крутолобо вздымается перед ним Красная площадь и над неистовыми красками Василия Блаженного бьет в глаза высокое московское небо; и когда полыхают небеса над самыми большими в мире домнами Украины; и когда словно бы развертывает для него ладонями бездонную синеву над Бюраканской обсерваторией армянский астроном; и когда вслушивается он в океанически-органное звучание электронных машин. Всюду слышится ему биение сердца той безвинно убитой бессмертной Девушки.
Старые годы сменяются новыми, сливаются с ними в бесконечность. Далекие воспоминания вызывают грусть, но ушедшее прошлое скрывает в себе обещание грядущего. Всякий раз словно бы ждешь возрождения и наступления прошлого в будущем. Люди меняются и время меняется, только боль вечна. Иногда Сержанту кажется, что его предназначение на этой земле именно в том, чтобы всякий раз, когда кончается старый год с его трудами, радостями, утратами, неповторимостью и щедротами, сказать, обращаясь к своей дочке, а в первую очередь к той незабываемой, вечно молодой и прекрасной:
- С Новым годом, Людмилка!
В жизни Карналя было какое-то трагическое несоответствие: чем выше он восходил, чем шире становились открывавшиеся перед ним горизонты, тем большие постигали его утраты. С женщинами, которых он любил, должно было случиться какое-то несчастье, над ним как бы нависала невысказанная угроза, что дорогое для него, любимое, единственное будет неминуемо ранено или уничтожено. Доведенный до отчаяния, предавался он мрачным думам. Что есть жизнь? Утрата самого дорогого: людей, молодости, любви, а то и самой жизни? Когда-то Фауст продал душу дьяволу, чтобы взамен получить знания, силу, богатство и женщину. Соблазны, умело расставленные, собственно, и не дьяволом, а самой жизнью. Соблазны или назначение твое на земле?
Вот он, благодарный Айгюль за ее любовь, хотел самоуничтожиться в той любви, простоять всю жизнь у первой кулисы, полный восхищения перед женщиной, сотканной из музыки и света, но его разум не поддался этому, и уже Карналь отброшен в собственный мир, уже их время с Айгюль разделено бесповоротно, и расщелина прошла по живому телу их любви - раны были хоть и незаметны им, но неизлечимы.
Мы готовы обвинять во всем весь мир, но не самих себя. А поскольку вина не может существовать безлично, всегда есть ее добровольные или случайные носители, эти своеобразные оселки для оттачивания великих характеров или же (и это неизмеримо трагичнее!) мертвые грузы, которые пытаются затянуть на дно бытия все самое дорогое.
Кучмиенко, раз появившись в жизни Карналя, уже не хотел отцепиться от него. Когда и при каких обстоятельствах он нашел Карналя снова? В конце концов, это не имеет особенного значения...
Кучмиенко не принадлежал к тем, кто плетется в хвосте. Прекрасно проинформированный о быте семьи Карналей, он выбрал день, когда они оба были дома, забавлялись со своей малюткой-дочкой, свободные от забот и мыслей о своих обязанностях и занятиях, которые неумолимо руководили теперь их жизнью. Кучмиенко, располневший, в новехоньком костюме, сером в сине-красную клетку, в дверь постучал ногой, так как в руках держал подарки для маленькой Людмилки, радостный шум учинил еще на лестничной площадке, чтобы слышали все соседи, чтобы засвидетельствовать перед всеми: к Карналю пришел не кто иной, а он, Кучмиенко!
- Спрятались! - весело шумел. - Засекретились! А Кучмиенко рассекретил и нашел! Кучмиенко добрый! Кучмиенко не забывает старых друзей! Ну, как вы тут? Показывайте, показывайте! Дочка? Знаю! Все знаю! От меня ничто не скроется. Это добро - дочке! Старалась Полина. Прибежит потом. Я не взял. Помешает. У меня серьезное дело. Но что дела? Тебя, Айгюль, видел миллион раз! Восторг и смерть! Твой вечный раб, позволь, встану на колени! А ты, Петр, перепрыгнул нашего брата кандидата! Доктор? Приветствую и поздравляю! От имени и по поручению. Да ты не кривись, поручение имею в самом деле. Тебе и не снилось, какое поручение. Хотя я и сам на три "К". Слыхал? Кандидат. Кибернетик. Командир. Все в наших руках.
- Кибернетик? Ты? - не поверил Карналь.
- А что? Только буржуазии наслаждаться достижениями науки? А какое общество самое передовое? Может, не наше? А в нем самые передовые - мы! Что, не все? А как могут быть в самом передовом обществе непередовые люди? Все мы самые передовые тоже. Вот так. А мебель что же это у вас такая старомодная? Это в тебе крестьянская душа говорит! Надо модерн! Чешская, венгерская, югославская - теперь это крик, а не твои старые дрова. А это что? Пустая комната. Один ковер, да и тот старый? Выбросьте его, такие люди - и рванье на полу.
- Этому ковру триста лет, - спокойно сказал Карналь.
- А что такое триста лет? Древность. А у тебя должно быть все новое, как с иголочки! Ты думаешь, зачем я пришел к тебе? А я пришел тянуть тебя на новое дело! Тебе и не снилось!
- Никуда я не пойду, - твердо заявил Карналь.
- Еще как пойдешь! Побежишь! С подскоком! Айгюль еще в спину подтолкнет! Ставь шампанское, не то я поставлю! Или, скажешь, не пьешь? Чистая наука у тебя, а у Айгюль - чистое искусство? Тогда откуда же у вас взялась дочурка? Мог же испортить такую балеринку, такой талант!
- Я так захотела, - Айгюль заслонила собой Карналя, словно Кучмиенко намеревался выкрасть его.
- Ясно, ясно. Семью надо цементировать. Моя Полина не успокоилась, пока не сцементировала нас сыночком. Теперь ажур. Няньку нашли? А то помогу. У меня Полина сидит дома, а няньку все равно держим, а вам же как - в детский садик? Разве дети гениев должны воспитываться в детских садах?
Карналь насмешливо оглянулся.
- Где же они? Ты веришь в существование гениев?
- Я их делаю.
- Каким же методом?
Кучмиенко все еще не мог остановиться, бродил по квартире, все осматривал, пробовал, ковырял ногтем, точно какой-нибудь купец, попытался умоститься в глубоком кожаном кресле.
- Ну! Ты же современный человек, твоя Айгюль заслуженная артистка, а в доме у вас что - музей?
Карналь, собственно, и сам не был твердо уверен, что целесообразно собирать только старинную мебель и всячески избегать пестрых пластиков, практичных в быту синтетических тканей. Пробовал спорить с Айгюль, которая не признавала никаких заменителей и верила только в настоящее, естественное, проверенное тысячелетиями, завещанное предками. Но теперь, вынужденный осуществлять вслед за Кучмиенко своеобразную экскурсию по собственному жилью, убеждался в правоте Айгюль, ему самому нравился свежий запах льняных скатертей, сладкий аромат старых буфетов, тусклое сияние золоченой бронзы, загадочная резьба сундуков. В старой мебели чувствовались постоянство, добродетельность, мудрость и в то же время застарелая тихая печаль. Старые ковры всеми своими красками и линиями как бы говорили, что красота вечна и нетленна. В дереве была живая душа, чутко сохраненная мастерами. Ковры, стекло, фарфор содержали в себе столько человеческого умения, так много живого тепла, что не могли бы никогда сравняться с ними мертвые синтетические порождения двадцатого века, как бы они ни были модны, кричащи, нахально-пестры. Правда, Карналь поймал себя на мысли, что слишком категоричен и несправедлив по отношению к современным материалам, ибо и они - такой же продукт человеческого умения и человеческой деятельности, как и эта старинная мебель, туркменские ковры ручной работы, чешское стекло или мейсенский фарфор. Все испортил своей болтовней Кучмиенко, сразу выступив пропагандистом модерна, а с Кучмиенко Карналь не хотел соглашаться ни в чем, так как имел все основания подозревать этого человека в неискренности и верхоглядстве.
