Виктор Мартинович - Сфагнум
— Ну, придет в себя я ему припомню, как обоссанного по болоту тащил! — прошипел Хомяк.
Вороны переговаривались сверху короткими пронзительными гарканьями. Казалось, они прагматично обсуждают, кому из них достанется левый, а кому — правый глаз еще не умершего Серого. Птицы сопровождали приятелей, когда те добрались до леса, продолжали кружить над головой, пока брели через выгон к деревне и только у поваленного знака «Буда» развернулись и, сделав самый последний заход, — такой низкий, что они коснулись своими крыльями волос Хомяка и Шульги, скрылись из виду. Здесь, у околицы, Серый окончательно потерял сознание: его ноги безжизненно уперлись в землю и мешали его тащить: товарищи попытались полностью поднять его в воздух, но Серый был слишком тяжел. В итоге к хате они его доставляли волоком, взвалив на себя, как убитого командира.
Баба Люба сидела на лавочке у своего дома. Завидев процессию, женщина поспешила навстречу, охая и расспрашивая, что случилось. Серый уже не говорил, а Шульга и Хомяк ответить ничего не могли, так как не понимали сами, что случилось. Они подтащили товарища к хате и уложили на лавке в тени росшей под окнами груши.
— В хату понесем? — спросил Хомяк.
— Понесем, понесем, — отвечал Шульга.
— Дык памог вам Сцяпан? — спрашивала баба Люба.
— Хомяк. Тут такое дело. Он же обоссан, — ходил вокруг Шульга.
— Ну, — не понимал Хомяк.
— А што с вашым другам стала? — не отставала женщина.
— Надо портки с него снять. Обоссанные. Он, может, обосрался там.
— Ты будешь стирать? — возмутился Хомяк. — Я стирать не буду! И снимать не буду. Я что, пидор?
— Ну а как его? Обоссанным в кровать? — нервничал Шульга.
Серый вдруг открыл завалившиеся глаза и покрутил головой вокруг.
— Ваша! Ваша! Ваша! — протянул он руку к бабе Любе. — Красный дай!
Женщина заойкала и положила ладонь на лоб Серого. Тот изогнулся дугой, глаза его снова закатились.
— Убила хлопца, рассамаха! — запричитала баба Люба. — Таки малады! Жыць ды жыць! Бедны! Бедны! Як мой Пятро! Нашто такога маладога забрала, русалка? Нашто румянага забрала, русалка? Нашто вясёлага забрала, русалка? — голос бабы Любы изменил тембр и набрал мелодичность, переходя в особый хроматический режим, который можно было бы охарактеризовать как «народное контральто». Шульга понял, что баба Люба собирается затянуть стандартный отпевальный плач по свежему покойнику и поднял руку:
— Погоди, баба Люба! Рано Серого хоронить! Он круче всех у нас! Он еще полчаса полежит и всем росомахам мандибулы пооткручивает. Шульга неумело перекрестил приятеля, надеясь, что это поможет снять сглаз.
— Зачэм воласы збрыл? — баба Люба сбавила громкость, но продолжила говорить нараспев, как бы вгоняя себя в мистический транс. — Мы ж цябе так загаварыли, галову тваю кудравую зашэптали, калтун прагнали, зачэм воласы збрыл?
Женщина погладила Серого по щекам, но сделала это так, как будто он был уже мертвым. Шульге и Хомяку от ее причитаний и ее голошения делалось все больше не по себе. Вдруг по улице на большой скорости промчался продолговатый, похожий на маринованный огурец УАЗ-452 с красным крестом между лупатых глаз и синей шляпкой сирены. Микроавтобус сделал широкий круг, развернулся и с фырчанием рванулся к калитке. Тут он замер и заглушил двигатель, показывая, что приехал по адресу.
— Откуда они взялись? — глаза Шульги сделались очень похожими на фары микроавтобуса УАЗ-452.
— Ты вызывал? Мы ж их не вызывали! — недоумевал Хомяк. Он обратился к бабе Любе. — Женщина, вы вызывали «скорую»?
Вопрос был глуп: единственный работающий телефон в деревне был на другом ее конце, баба Люба все время с момента встречи была рядом с троицей.
— Может, кто из деревенских? — предположил Шульга. И сам же подверг сомнению это предположение. — Да тут «скорая» из Глуска два часа едет, а мы только пришли! Не! Бред!
Хлопнули дверцы, во двор по-хозяйски ступили двое мужчин. Один, долговязый, имевший на лице такое выражение, как будто он только что по ошибке съел соплю, был в синей форме санитара. В другом — кургузом и в кепке, можно было узнать водителя. И даже не водителя, а шофера.
— Два ведра! — санитар продолжал разговор, начатый, по всей видимости, очень давно. — Реально два ведра соляры! И сотни не проехал! На два ведра! Так как такой расход? Это что, машина? Так ладно бы еще тянула! Так не тянет вообще! Шестьдесят наберешь и все: гудит, пердит, не может больше. Где у вас тут пациент?
Баба Люба тотчас же заголосила — на одной ноте, очень пронзительной, рвущей барабанные перепонки. Вслушавшись, можно было разобрать:
— Ня забирайце хлопца! Нашто вам хлопец! Пусць ляжыт, он ишчо выздаравее!
— Вас кто вызвал? — подозрительно поинтересовался Шульга.
— Где тут пациент? — нахмурился санитар.
— Вызвал вас кто? — слегка переформулировал вопрос Шульга.
— Мужчина, будете хамить, развернемся и уедем, — санитар придал обиженную мину своему лицу. Он повернулся к Шульге спиной и как будто собирался сделать шаг прочь со двора.
— Не, ну зачем уезжать? У нас действительно тут. Больной. Мы просто удивлены. Оперативностью, — неуверенно улыбнулся Шульга, — в хорошем смысле.
— Вызов поступил, — санитар доверительно кивнул на кабину УАЗа. — С коммутатора — нам: едьте в Буду. А кто на коммутатор звонил — я что, знаю? Кто угодно мог звонить. Наше дело вообще пациента осмотреть.
— Не трогайце вы яго! Паляжыць, яшчэ встане! Яшчэ жыць будзет! Зачэм вам хлопец!
— Родственница? — коротко спросил санитар у Шульги, кивнув на бабу Любу.
— Нет. Так, — он поискал слово. — Сочувствующая.
— Родственники тут есть? — обвел медик двор внимательными глазами.
— Нет. А зачем родственники? — спросил Шульга.
— Формальности, — отмахнулся санитар. Он подошел к лавке и потрогал лоб Серому. — Странно. Молодой такой.
— Что у него? — спросил Хомяк.
— Откуда я знаю? Я же не врач, — без следа заинтересованности ответил санитар. — Я — санитар. Мне надо температуру смерить, давление, занести в журнал. Решить, подлежит ли госпитализации.
— И как, подлежит? — спросил Шульга.
Баба Люба тем временем стала между санитаром и Серым, взяла медика за руку и начала голосить, кланяясь в пояс:
— Идзите атсюда! Пажалуйста! Не ваш он пака! Яму жыць яшчо! Не ваш!
— Уберите женщину, — коротко распорядился санитар. — Раздражает. А госпитализации да, подлежит. Потеря сознания. Жар.
Он хищно вжал в шею Серого указательный и средний пальцы, как будто готовился проткнуть вену и напиться крови.
— Тахикардия с провалами. Сердце вообще может стать, — он лениво потянулся. Было непонятно, специально ли он изображает равнодушие или оно ему свойственно по природе, как свойственна лень кошке. — А у нас аппарата нет. В Минске, говорят, в машинах аппараты есть. Если что — можно запускать прямо на колесах. Женщину уберите, — еще раз попросил он.
— Баб Люб, тихо! — прикрикнул Шульга. — Давайте пусть профессионалы теперь! Так жить будет?
Санитар вяло пожал плечами и спросил, повернувшись к водителю:
— Как думаешь, Семуха? Будет жить?
Семуха важно взял в руки сигарету «Астра» без фильтра, подошел ближе, наклонился к Серому, заглянул ему в лицо и заключил:
— Думаю, что не будет. Вообще-то думаю, даж до больницы не довезем.
— Видите, что специалист говорит, — покачал головой санитар. — Он уже тридцать лет на «скорой». Так что готовьте черный костюм и туфли.
— Не, так а что с ним? — допытывался Шульга. — Хотя бы приблизительно?
— Может, инфаркт. Или инсульт, — очень приблизительно ответил санитар. — А чего он побрит у вас так плохо? Зачем вообще брили его? Мы и небритыми принимаем.
— Да это он сам, — объяснил Шульга. — Из соображений гигиеничности. Волосы спутались.
Шульга решил не углубляться в детали войны за шевелюру Серого.
— Ну, может, бритвой какую инфекцию занес. Сепсис, все такое, — высказал версию санитар. — Сейчас болезней много вообще. У меня, кстати, брат в погребальном бизнесе. Могу дать телефончик.
— Не, не надо, — отказался Шульга.
— Мобильный есть! — настаивал санитар так, как будто мобильный гарантировал скидку или даже какое-то небольшое чудо, вроде оживления мертвеца на минуту, для последних прощаний.
— Мы бы, типа, не оставляли надежду, — подключился Хомяк и цвыркнул слюной через зубы в сторону. Обычно это обозначало у него выражение крайнего презрения к собеседнику.
— Грузить будем? — спросил санитар у шофера.
— Ехайце вы атсюда! Пажалуста! — просила баба Люба. — Астауце хлопца! Малады яшчэ!
— Ага! Оставьте! — злобно рассмеялся водитель. Вообще-то он выглядел, как добрый деревенский мужик — из тех, что будут сутки плакать по умершему псу. Но характер работы и постоянная близость смерти как будто вывернули его наизнанку. — Оставьте! Все теперь умные стали! Все докторам советуют! А как умрет — снова сюда пилить?
