Виктор Мартинович - Сфагнум
— Что ж вы столько. — он прервал себя на полуслове и сделал вид, что занимается приготовлением чая.
— Так а что с ним случится? — поинтересовался Хомяк. — Мы ориентир оставили.
— Ориентир, говоришь? — хмыкнул колдун и сощурился так, что саркастичные лучики пошли даже по его носу, даже уши, кажется, участвовали в гримасе, выражавшей сомнение в умственных способностях приятелей. — Ну-ну.
Товарищам стало неспокойно.
— Пойдемте, наверное, прямо сейчас, — предложил Шульга.
— Серый, вставай! — (Серый умаянно сидел на бревне у костра). — Заберем наше. И в деревню. Там нас, может, уже ищут.
— Что, даже чаю не попьете? — веселился колдун.
Троица устремилась сквозь кусты к букам. Степан снял с огня котелок с водой, налил себе кипяточку и, с кружкой в руке, неспешно пошел за ними. Утренняя поляна выглядела, как оптимистичный шишкинский пейзаж: серебристые стволы деревьев бликовали, разбрасывая брызги света на травы вокруг. Хотелось улечься в папоротники и смотреть на кроны.
— Красиво тут. Чего здесь хату не поставили? — спросил Шульга.
— Место тут плохое, — односложно ответил колдун, еще раз дав понять троице, как мало она понимает метафизику болот.
— Вот там река! — показал за кустарник Шульга.
Степан лишь остановился и со смаком, с прихлебом, сделал глоток. Шульга и Хомяк вышли из кустов первыми.
— Блядь! — сказал Шульга.
— Ну и где река, Шуля? — поинтересовался Хомяк.
Подошел Серый. Взглянул на ровную, до горизонта идущую болотную пустошь без намека на реку, затоку, лесок, холмик, за которым могла скрываться река, сел на кочку и сказал, четко артикулируя согласные:
— Блядь. Как это все заебало.
— Рано ссать, Серый, — похлопал его по плечу Хомяк. Он вспомнил, что вчера сам был за то, чтобы ставить золото у буков, так как место найти просто.
— Глядите, пацаны. — Шульга показал на сломанную ветку ольховника. — Вот это — я точно помню — я вчера сломал, когда за кусты эти хватался, из реки выбираясь. Степан! Степан, как так может быть, а? Вчера река была, сегодня нет? Колдун улыбался во весь рот, демонстрируя зубы, которые, быть может, и не были ровными, как лесная сосна, скорей напоминали сосну болотную, но зато отличались белизной и крепостью. Золотого зуба среди них совершенно точно не было. Через некоторое время, глядя на эти зубы, Шульга понял, что Степан не тянет паузу, не ждет, когда приятели сами догадаются, а вообще не собирается отвечать на этот вопрос. Более того, он вдруг понял, что и задавать-то вопрос ему не следовало, так как во многом вопрос был риторическим.
— Что нам? Показалось вчера? — бормотал он себе под нос. — Надо было тонуть? В понарошку?
Шульга аккуратно прощупывал стопой настил из аира и сфагнума, боясь, что тот провалится под ногами и засосет по горло в бурлящую речную воду, которая просто заросла и не показывает себя. Но мхи были тверды, не было даже следов того, что тут когда-то была большая вода, что она ушла месяц, два назад: не было глубоких провалов между кочками, не было обнаженного торфа — ничего. Шульга прогулялся по болоту и вдруг вскрикнул.
— Так вот же оно! Епт! Вот же! — он показывал на слегка покосившийся ствол березки, торчащий чуть в стороне. Рядом со стволом отчетливо был виден белый мешок. Все трое побежали туда. Колдун наблюдал из кустов.
— Бренчит! — радостно вскрикнул Шульга, взвесив мешок в воздухе. И тут же губы исказились гримасой: вчера мешок был явно тяжелей. Он раскрыл куль и запустил туда руку. Порылся, рождая металлический дрязг в брюхе мешка, и вытащил ладонь. В ней была пригоршня латунных пивных пробок. Пивных. Пробок. Хомяк стал растирать свое лицо ладонью, Серого почему-то согнуло пополам.
— Не может быть, не может быть, бля, не может быть, — быстро повторял Шульга. Он взял мешок за днище и перевернул, вытряхивая содержимое в воду.
Рассыпаясь и отсвечивая на солнце, из мешка высыпалась целая гора хлама. Тут преобладали пробки с ребрышками по краям, пробки, которые так просто, поддев зажигалкой, выщелкнуть с полулитровой бутылки, высвобождая обильную пену; но имелись тут и фольговые водочные пробки, похожие на золотые монеты, у которых вдруг исчезла решка, были унылые стальные пробки с бутылок «Боржоми», экзотичные бельгийские пробки с корсетом, снабженные прижимной юбочкой из металла, пробки от хорошего шампанского, а Серого рвало, рвало у березки.
— Нет, я понимаю. Ну. Приглючилось, — заикаясь, повторял, кажется, уже во второй или третий раз Шульга, трогая пальцами хлам. — Ну я понимаю, как дураки, поднимали не монеты, ну. Но кто мне объяснит. Степан, может вы объясните. Хомяк, ты, может? Откуда, блядь! На болоте! Столько! Пробок! А?
— Надо было вчера уносить, — отозвался Степан. Он уютно устроился в ольховнике и попивал из кружки. — Он же потому и мешал! Это ж понятно!
— А вчера сказать не могли? — выкрикнул Хомяк. Он был готов накинуться на Степана, на Шульгу, на кого угодно, лишь бы клад вернулся.
— Вчера не мог, — Степан с прихлебом глотнул чаю и сплюнул попавшую в рот соринку. — Голова ж у вас есть.
— Не понимаю! — Шульга хватался за свой вопрос так, будто ответ на него мог подсказать, куда делось золото. — Нет! Тут не может быть столько пробок! Ну сидели пикником, допустим, целый грузовик братвы сидел. Пировал. Пиво пил. Крышечки выкидывал. Ну мы нашли их мусор, сгребли все, запутавшись. Но тут же вон ржавые, старые есть, а есть новые. С разного времени! Откуда на болоте? Этого не может быть! Серый, хули ты тошнишь? Ты можешь объяснить, хули ты тошнишь? А?
— Чего-то хуево мне, пацаны, — отозвался Серый, согнувшись пополам. Его лицо было в испарине. — Мне бы полежать. Ощущение, что вообще пиздец. Заболел, наверное. Мне бы полежать.
— И что, теперь уже не вернешь? — спросил Шульга у Степана. — Вообще никак?
— Теперь — никак, — саркастичный прищур на секунду ушел с лица колдуна, его лицо приняло сожалеющее и расстроенное за ребят выражение. — Я же предупреждал. Только одна попытка.
Серого снова с утробным рыком вырвало. Он упал на колени, но быстро поднялся на колотящиеся ноги.
— Уйдем отсюда, пацаны! — попросил он. — Мне от этого болота, я чувствую. Малярия это или что. Не знаю. Но давайте валить отсюда! Подальше! На сушь! На хер, в деревню! Полежу там, молока попью. Оклемаюсь.
— Что с ним? — спросил Шульга у Степана обеспокоенно.
— А я знаю? А я лекарь? — отозвался он.
— Но это не из-за вчерашнего? Не из-за чайку этого вашего? — спросил Шульга.
— Нет. От чая моего только бодрость в организме и волшебство вокруг, — довольно подкрутил усы колдун. — А этого действительно ведите с болота. А то помрет, тут вам не кладбище. — Было непонятно, шутит Степан или нет.
— А кудой идти? — спросил Хомяк.
— Да вам вон Петька и Васька помогут. Идите туда, — Степан махнул рукой в сторону солнца. — Птицы нагонят.
— Может, пробки возьмем? — нервно почесал подбородок Хомяк. — Вдруг оно расколдуется.
— Не расколдуется, — оборвал его Шульга. — Мы не в сказке детской, а в жизни. Тут если говно происходит — это навсегда. А если что хорошее — вот тогда расколдуется, да. Чтоб говном стать.
Приятели пустили Серого вперед: он шел медленно и все жаловался на то, что ему холодно. Его майка промокла от пота. Присев отдохнуть на кочку, он уже не смог подняться, говорил, что голова кружится и перед глазами темно. Шульга подставил ему плечо, Серый оперся на него рукой и сделал несколько слабых, тающих шагов, но упал на колени — его ладонь выскользнула, рука безвольно обвисла. Пришлось подключать Хомяка, взваливать трясущееся крупной дрожью тело Серого на плечи и вести его под руки двоим.
— Может, укусил кто? — недоумевал Шульга. — Тебя ночью гадюка не кусала? Или паук? Тут есть такие пауки большие, с крестами. Укусит — пиздец.
Он пробовал удерживать Серого в сознании расспросами, но Серый плыл, отвечал не с первого раза.
— Гадюка! — напоминал Шульга. — Гадюка?
— Гадюка, — соглашался Серый и улыбался почерневшим ртом. С губ повисла паутинкой ниточка слюны. Глаза были мутными и закатывались. Когда же взгляд Серого фокусировался, было видно, что он уже ничего не видит.
— На солнце сгорел! Удар солнечный! — пытался разогнать сгустившуюся жуть Хомяк. — Мы вчера на солнце много были.
Над головой кружили вороны, время от времени забирая вперед и действительно показывая путь. Их карканье, их хлопанье крыльями, сам их вид — лакированно-черный, с огромными рваными крыльями, величественно распростертыми над троицей, дышал похоронами и смертью.
— Обоссался, — зафиксировал Шульга еще один симптом.
— Тьфу, блядь! — Хомяк брезгливо отстранился от товарища, из-за чего тот, ступив несколько шагов, упал.
— Поднимай! Помоги! — прикрикнул на него Шульга. — Не видишь — совсем кранты человеку!
