Меир Шалев - Русский роман
— От чего умерла бабушка? — спрашивал он вдруг.
Я буквально слышал, как мрачнеет лицо Авраама.
— От болезни.
— От какой?
— Не морочь голову, Ури!
— А Нира Либерзон говорит, что это была не болезнь.
— Скажи внучкам Либерзона, пусть занимаются неприятностями своей семьи.
Короткое молчание, потом голос Ривки:
— Это все ваш дедушка, перед которым вы все так преклоняетесь, — это он ее убил. А ты что думал?
Я поднялся и заглянул через подоконник. Ривка яростно скребла клеенку, и ее грудь, живот и бедра колыхались под платьем, как будто там ходило целое стадо жировых складок. Мухи садились на пятна варенья, оставшиеся после завтрака. Авраам ел молча. Его сын Иоси подражал отцу. Они оба нагружали вилки, помогая себе куском хлеба.
— В салате мало соуса, мама, — сказал Иоси. Они с отцом любили макать хлеб в соус.
— Ты сначала реши, что ты хочешь — салат или болото, — ответила Ривка.
— Он прав, — заметил Авраам. — Мы любим соус.
— Ну, конечно, и тогда вы переводите на него буханку хлеба. И так уже растолстели, хуже некуда.
— Чего вдруг он ее убил? — спросил Ури, которому спор о салате казался бессмысленным и безнадежным.
— Она таскала на себе блоки льда, а письма этой русской ее добили, — сказала Ривка.
— Я не думаю, что детям в девять лет стоит слушать все эти россказни, — буркнул Авраам, и борозды на его лбу начали ползать.
Я услышал сильные хлопки. Это Иосин сокол резко захлопал крыльями по оконному стеклу, и я торопливо пригнулся и отполз от стены. Этого красного сокола
Иоси вынул из гнезда, когда тот был крохотным, вздыбленным комочком белого пуха, яростно шипящим на всех. Первые три месяца Иоси ловил для своего любимца мышей и ящериц, пока соколенок подрастал и его летательные перья утолщались и набирали достаточную силу. За это время он привязался к хозяину, как собака, и всюду ходил за ним по двору, ковыляя и цепляясь за все когтями, так что в конце концов Иоси отнес его на крышу коровника и сбросил в воздух, чтобы он научился летать. Летать сокол действительно научился, но наш двор не покинул. Он то и дело издавал резкие крики, непрерывно звал Иоси, и нельзя было оставить окно открытым, потому что он тут же влетал внутрь и на радостях рвал занавески и сваливал на пол стеклянные вазы. Все его сородичи уже откочевали, и только он один остался в Стране.
«Большая редкость, — говорил Пинес. — Большая редкость. Красный сокол, оставшийся на зиму в Стране Израиля. Какая верность!»
— Прогони эту сволочную птицу! — заорала Ривка.
Ури рассмеялся.
— Скажи спасибо, что он прилетает сюда, а не к твоему отцу, — сказал Авраам.
Отец Ривки, шорник Танхум Пекер, пришел в восторг, когда его внук завел себе сокола. «Мы сделаем из него охотничью птицу», — сказал он, и его лысина засверкала от предстоящего азарта. В первые годы после основания деревни Танхум Пекер был одним из самых занятых людей. Он шил и чинил уздечки, сбрую, вожжи и ремни упряжи. Его хомуты славились по всей Долине, потому что они никогда не натирали шею животным. Дедушка изображал мне, как Пекер нарезал полосы для кнутов, с силой проводя ножом по большому куску кожи, и при этом вздыхал от напряжения и высовывал кончик языка. «Нож его шел так уверенно, что кончик кнута начинал дрожать уже в ту минуту, когда отделялся от материнского куска». Когда в деревне появились первые тракторы, заработки Пекера упали, но его пальцы и сапоги по-прежнему пахли кожей и седельным дегтем, и тот же запах вытекал из деревянных стен его мастерской.
«Охотничий сокол, — мечтательно сказал Пекер. — Как у помещиков и господ офицеров».
В молодости он был денщиком у кавалерийского офицера в армии русского царя Николая.
«Вот были денечки! — то и дело вспоминал он, раздражая своей тоской других отцов-основателей. — Офицеры в мундирах, с саблями, все в золотых погонах, помещичьи дочки и балы, платья раздуваются, все танцуют, шепчутся в саду…»
Пекер особенно любил рассказывать о новогоднем бале у полицеймейстера в каком-то губернском городе:
— Подали таких здоровенных речных рыб, не то лещей, не то палтусов, и мне тоже дали выпить-закусить, а потом все пошли танцевать…
— И что, жид Пекер тоже танцевал? — презрительно спрашивал Либерзон. — Или только вылизывал хозяйские сапоги?
— Танцевал, — гордо отвечал Танхум Пекер.
— С конюхом майора или с кобылой губернатора?
Пекер не отвечал. Он шил седла и подпруги по заказу людей «а-Шомера» и, попав таким манером на страницы истории, уже удовлетворил потребность увековечиться, терзавшую всех наших стариков. Именной указатель «Книги Стражей» представлялся ему вполне достойным и почетным памятником, и он не ощущал нужды ни в каком ином мемориале.
Дедушка терпеть не мог Пекера, потому что во время первой войны, когда члены «Трудовой бригады» пасли овец, люди из «а-Шомера» преследовали их, уводили у них стада и оговаривали перед турецкими чиновниками. Денег им тогда не платили, свою единственную пару обуви они отдали Фейге, голод и болезни исполосовали их шрамами. Циркин часами наигрывал на мандолине, глотая ртом ее отрывистые звуки, чтобы заглушить бурчание в желудке. Кожа Фейги была покрыта нарывами, но она упрямо тащила свое костлявое, сожженное солнцем тело и усталой рукой гладила своих друзей по головам.
«Мальчики мои! — говорила она. — Любимые мои!»
Ее мальчики обворачивали ноги тряпками. Они уже не летали по воздуху. Их кожа огрубела и стала жесткой, а голод придавливал их к земле. Когда они не двигались, я вообще не мог их увидеть, даже зажмурив глаза, потому что они становились похожими на огромные застывшие глыбы. Каждый второй день Циркин варил им клейкое варево из кукурузы и бобов в жестяной печи, которую он построил в яме, приспособив под трубу поломанный глиняный кувшин.
Даже многие годы спустя, когда дымный вкус той печи давно улетучился из их ртов и волос, дедушка и его друзья все еще хранили обиду на людей «а-Шомера», и дедушка обычно ронял в их адрес: «Сатрапы, которые только и мечтали, что основать в Галилее коммуну арабских кобыл».
«Охотничий сокол», — сказал Пекер, достал из своей коробки старые шила и кривые иглы и уселся на свою шорничью скамью, оборудованную большими деревянными тисками. Иоси, Ури и я сидели рядом, завороженные мудростью его пальцев и приятным запахом его работы. Он смазал толстые нитки воском, поплевал на ноготь большого коричневого пальца, прочертил им линии для ножа, а потом сметал несколько кусков тонкой мягкой кожи в наглазник для сокола. «Когда птице прикрывают глаза, она сидит, как младенец, и не шевелится», — объяснил он.
Он вырезал отверстие для кривого клюва, а из более толстой кожи сшил себе большую перчатку, длиной до локтя. «Это перчатка, чтобы поберечь руку, иначе сокол разорвет ее на куски. Смотри, какие у него когти».
К тому времени сокол уже начал охотиться, но, услышав свист Иоси, тут же торопился вернуться к хозяйским ногам.
«Это хорошо, что он возвращается. Теперь мы научим его сидеть на руке, а через две недели, вот увидишь, Иоси, он принесет нам на обед зайца».
«Красный сокол слишком мал. Самое большее, он принесет тебе мышь, — разрушил Пинес эти надежды. — Для охоты нужен ястреб. А кроме того, Иоси, охота с помощью хищных птиц — не что иное, как отвратительное развлечение паразитирующего и загнивающего слоя, который жил за счет эксплуатации».
«Скажи своему учителю, чтоб не забывал охотиться по ночам на своих лягушек», — презрительно пробурчал шорник Пекер, когда Иоси с опаской передал ему слова Пинеса.
Иоси с Пекером понесли сокола в поле. Меня и Ури они попросили идти сзади, чтобы не мешать. Сокол послушно сел на руку старого шорника — белые когти вцепились в перчатку, застывшая точеная головка накрыта кожаной маской. Пекер выбрал подходящее место, смочил слюной палец и проверил направление ветра, а потом снял наглазник и подбросил сокола в воздух. Великолепная птица взмыла вверх, ее красный живот с коричневыми полосами по бокам так и сверкал в прозрачном воздухе.
«А ну, свистни ему!»
Иоси сунул в рот два пальца и свистнул. Сокол остановился в воздухе, развернул перья хвоста, как веер, и на мгновенье завис неподвижно, а потом спикировал наискосок с наполовину сложенными крыльями. Старый шорник протянул к нему руку, защищенную перчаткой. Сокол раздвинул ноги, замедляя свою посадку, но поднятая рука шорника ему помешала. Он заколотил крыльями по воздуху и сел прямо на лысую голову Пекера.
«Это было ужасно, — сказал Пекер врачу, который зашивал ему череп. — Я думал, что мне пришел конец».
Пытаясь ухватиться за гладкую голову, сокол вновь и вновь вспарывал ему кожу своими острыми, как шило, когтями. На лицо Пекера хлынула кровь, он упал без сознания прямо посреди поля. «Сволочная птица» с испугом взлетела, а мы помчались домой, чтобы позвать на помощь. В доме не было никого, только старый Зайцер, который работал во дворе. Он вернулся с нами в поле. Зеленые мухи уже обсели голову Пекера, часть скальпа была оторвана и свисала с костей черепа. Мы помогли Зайцеру взвалить раненого на спину и повезли его в деревенскую амбулаторию.
