Джеймс Мик - Декрет о народной любви
— Хватит, — не выдержал Муц, — довольно поэзии!
— Да ты что, братец? — поразился Нековарж. — Я же просто пытаюсь выучиться у мастера, как женщины устроены.
— Дамы не будильники! — возразил Йозеф.
— Да знаю я, что бабы на часы не похожи, — согласился сержант, — в часах-то я понимаю. Знаю, как ими пользоваться. Чинить умею. Даже собрать могу. Парень я смекалистый, вот и работаю над собой. Вот ты, братишка, знаешь, как женщины работают?
— Нет.
— Видишь! Только не все, братец, отступили перед трудностями — есть среди нас и такие, что понять стараются.
— ТЫ всех девок в борделях перепугал, — беззлобно произнес Броучек. — Обычно, если кто в очках, так те, прежде чем за барышнями приударить, стеклышки-то снимают. А ты напротив, значит, на нос пенсне напяливаешь, рукава засучишь и ну девок крутить — то туда, то сюда, тычешь пальцем поглубже и смотришь, как те подпрыгивают да верещат, точно мотоцикл ремонтируешь.
— Но разве есть другие способы понять устройство?
— Да нет никакого устройства! — возопил Броучек, теряя благоприобретенное долготерпение.
— Парни, — вмешался лейтенант, — смотрите: туннель!
Путь к переезду шел по длинному, пологому скату, так что дрезина прибавила скорости, хотя Броучек с Нековаржем сидели возле ручек без дела. Въехали на переезд. Муц дернул тормозной рычаг, овеянная облаком искр дрезина встала. Лощину продувал зябкий ветер, темнели тучи.
У въезда в туннель виднелись лошадиные останки, обработанные падальщиками. За ночь содрали мясо с костей начисто; хвост и грива остались на ухмыляющемся остове почерневшим от крови мочалом.
Нековарж обвязал канатом балку моста и сбросил бухту вниз. Первым отправился Муц, держась за веревку и отталкиваясь ногами от каменной стены. Остановился на полпути, вытянул шею, всматриваясь в скалы, едва не упустил веревку, вновь ухватился и спустился на берег реки. Под мостом шумел поток, точно дышали воедино мириады душ.
Тела лежали возле отмели, близ леса. От правой передней ноги Лайкурга откромсали полоску плоти; над ней кружились мухи, откладывая в падаль личинки. За исключением раны, конская туша не пострадала, и скакун казался целым и невредимым: даже глаз не выклевали стервятники.
Лукача, погибшего солдата, тоже не обглодало за ночь зверье. Человеческое тело лежало не там, куда дезертир упал. Посеревший, опухший труп лежал под прямым углом к воде: сапогами в реку, руки по швам. Отрезанную правую руку кто-то положил рядом с культей, костяшками кверху. На брюхе мертвеца лежал обернутый тряпицей сверток.
Муц оглянулся на переезд. Броучек спустился, Нековаржу оставалось еще полпути. Офицер приказал Броучеку взяться за перекинутую через плечо винтовку и наблюдать за тайгой.
Нагнулся, поднял сверток. Сырой. Услышал, как взводит курок солдат и загоняет в винтовку патрон. Обертка скрывала что-то твердое. Сжал. Через тряпицу пахнуло лежалым мясом. Развернул. Там оказался вонючий, позеленевший человеческий большой палец.
— Мать твою! — просипел офицер, отшвырнув сверток. Яростно отер ладони о галифе, сполоснул в потоке.
Третья рука, гниющий полукраб, с загибающимися кверху ногтями и растрепанными лохмотьями бледных сухожилий, торчащих из-под натянутой кожи на запястье, точно ошметки желтой кожи на петушиной лапе. Самую мясистую часть ладони — место, называемое гадателями холмом Венеры, под большим пальцем и холмом Луны, — изглодали, на огрубевшем рисунке линий остались следы зубов.
Подошел Броучек, глянул на раскрытую недоеденную ладонь, валявшуюся на гальке.
— Гляди-ка, — подивился капрал, — какая линия жизни длинная!
— И к чему это? — не понял Муц.
— К долголетию и счастливой судьбе, — пояснил чех.
Усевшись на корточки перед трупом Лукача, офицер тщательно осмотрел отрезанную руку мертвеца, помещенную рядом с телом. Ладонь, хотя и смоченная ночным дождем, была суше всей конечности, от которой ее отрезали.
— Следи за деревьями, — велел Муц.
— Зачем? — недоумевал Броучек.
— На всякий случай.
Подошел Нековарж и встал спиною к спине с капралом. Они оглядывали окрестности с востока на запад и с запада на восток, всматриваясь в лес по оба берега яра. Две пары глаз тщательно следили за цветом, формой и движением: созревшая на ветвях алая рябина, желтая березовая листва, скоро мельтешащая ярким и бледным на ветру, согласно кивающие пучки крупной лиственничной хвои… Между ярким, в темноте, — ни шороха.
— Ничего не слыхали? — спросил Нековарж.
— Нет, — ответил Муц. — Как же хоронят руки?..
— Кажется, стреляли, — произнес Броучек. Боялся. Всем им страшно.
Взлохмаченная снежинка легла на рукав Нековаржа, и тот выругался:
— Ах ты, сука!
Падал первый снег: темный, редкий, едва подмерзший в желтом небе, однако же проворно заляпавший все, точно лишайник, шустро приникший к шерстяным мундирам.
— Кто-то присматривал за мертвецом, — произнес Муц. — Вряд ли Лукач упал по стойке «смирно».
— Должно быть, тот, кто руку отрезал: уложил тело да ушел, — предположил Нековарж. — Черт подери! Сил нет смотреть, как засыпает снегом усопших!
— Кто-то отгонял волков, чтобы труп не объели, и не давал воронью выклевать глаза, пока мы не пришли, — заметил офицер. — Рядом сторожил.
— Зато дал хищникам третью руку обглодать, а? — произнес Нековарж.
— Волки пищу в тряпье не завертывают, — заметил Броучек.
— В тайге самый хищный зверь один, — изрек офицер, — зубов у него предостаточно, а ходит на двух ногах.
Муц и Нековарж погрузились в молчание. Прилипал к лицам снег. Нашептывал «Отче наш» Броучек. При мысли о том, что можно оказаться для другого человека мясом, сводило мышцы. В темных дебрях бесконечной тайги вгрызался в бедро челюстями людоед, одной рукой обхватив белый кругляш коленной чашечки, второй — обглоданную кость. И снова, и снова, путаными тропками устланного лиственничной хвоей лабиринта, пока не сожрал все лакомые куски нежного мяса, пока не осталась на пропитание одна лишь ладонь.
— Да простит меня Боже, если оскорблю словами память мертвого, — проговорил Нековарж, — но будь я людоедом и попадись мне свежий труп и целая лошадь, уж я-то на славу бы попировал, не то что этот…
Офицер кивнул.
Вскинув винтовку, Броучек шагнул назад, прицелился, крикнул:
— Вот он!
Как ни следили Муц с Нековаржем за линией прицела, направленного в заросли над головами, но ничего не разглядели.
— Белый весь, — сообщил Броучек. — Святый Боже, точно призрак чертов!
— Что ты видел? Зайца? Лису? — допытывался офицер.
— Человека, облик человечий! С полсотни саженей до него было. Белый, а глаза — красные!
— Как ты смог рассмотреть глаза?
— Смог, — настаивал Броучек, — ничего не поделаешь, зрение у меня что надо.
И тотчас военные заметили какое-то движение. Что-то крупное и бледное проворно металось из тени в тень.
— Не стрелять, — приказал Муц, — пока не разберемся, что нам повстречалось…
— А ну как их там целая дюжина? — опасался Нековарж.
От скалы, рядом с тем местом, где стоял Муц, отлетела каменная крошка; ахнула пронесшаяся в воздухе пуля.
Мгновение спустя услышали выстрел. Все трое побежали в укрытие под сень деревьев. Следом, к березам, полетели еще три пули.
— С моста, — заметил Броучек, — красные.
Муц разглядел не то троих, не то четверых, снующих на мосту: неясная черная суета в сгущающемся снегопаде.
— А ты уверен?
— Вижу буденновки со звездами, — сообщил Броучек. — Хоть одного, да сниму. — Капрал вскинул винтовку.
— Не смей! — крикнул Муц.
— Они же дрезину увозят!
Муц смотрел, как уползает от них на противоположную сторону переезда дрезина, точно наделенная собственной волей. От красных до Языка — не более четверти часа поездом, верхом — час езды. Кто знает, что готовят городу красноармейцы. И с какой легкостью он, Муц, теперь думает о большевизме как о непобедимой силе, намерения которой неизвестны врагам, зато превосходно ясны самой стихии. Всё дело в воле к борьбе, неудержимо кочующей от повода к поводу, от вождя к вождю, от народа к народу.
Однако же в лице красных воля обрела долговременное пристанище, способное вскинуть на борьбу миллионы тех, кто готов обойти весь свет, отряхивая в наступлении трупы, точно выпавшие волосы, и выпуская на смену павшим новых приверженцев, словно побеги.
— Необходимо вернуться в город, но по мосту не пробраться, — сказал Муц. — Вряд ли красные выступят до завтра. Нужно пробраться чащей, со стороны лощины, на другой берег. Оттуда доберемся до путей…
— Смеркается, — заметил Броучек, — а в чаще — чудище.
— Выбирать нам не приходится, — возразил Муц и с револьвером наготове повел солдат в глубь леса, подальше от реки.
