Война - Селин Луи-Фердинанд
Похоже, я приглянулся этой сучке, не иначе. Так-то она была совсем не уродина. И вцепилась в мой болт мертвой хваткой. А я все еще не решил для себя: нужно мне улыбаться или и так сойдет? Оказать ей какие-нибудь знаки внимания или притвориться, что без сознания? Я по-прежнему был ни в чем не уверен, короче. Лучше, наверное, не рисковать. И я снова затягиваю старую песню:
— Я хочу попасть в Мореанд!.. — декламирую я в такт толчкам... — К Королю Крогольду... Я собираюсь в крестовый поход...
Внезапно малышка ускоряется, устраивает мне прямо жесткую дрочку, от моего бреда, судя по всему, она окончательно раскрепостилась, хорошо бы еще рука так не болела, а то она трясется у меня, как у лягушки. Я испускаю сдавленный крик и сразу кончаю, прямо ей в руки, глаза при этом я больше не открываю, я просто брежу, вот и все. Она вытирает меня ватой. Входят еще какие-то барышни. Я на них пялюсь. Все такие чопорные. А моя мадам, я слышу, им говорит:
— Этого раненого необходимо зондировать, приступайте, мадмуазель Котидон, заодно и научитесь, у него, похоже, что-то с мочевым пузырем... Доктор Меконий перед отъездом настоятельно рекомендовал это делать... «Не забывайте зондировать раненых, у которых проблемы с мочеиспусканием... Не забывайте о зондировании...»
Меня поднимают на второй этаж, естественно, чтобы зондировать. Я немного успокаиваюсь. На втором этаже хотя бы гробов нет. Только разделенные ширмами койки.
Сразу четыре дамы принимаются меня раздевать. Сначала меня с головы до ног смочили водой, потому что все мое тело, от волос до носков, было облеплено лохмотьями. Кожа ботинок и вовсе намертво приросла к ступням. Так что это достаточно болезненная процедура. У меня на руке копошатся опарыши, я не только их чувствую, но и вижу, как они шевелятся. Внезапно бедняжке Котидон становится плохо. Зато моя баловница продолжает работу. Она не такая уж и уродина, и дрочит что надо, зубы, правда, какие-то зеленоватые и торчат, гнилых тоже довольно много. Но это мелочи. Атмосфера здесь вполне приемлемая, я смотрю, все о тебе заботятся. Теперь я открыл оба глаза и уставился в потолок.
— Смерть изменнику Гвендору, смерть предавшим нас немцам... Смерть захватчикам многострадальной Бельгии.
Я разошелся на полную катушку. Они ко мне приглядываются, и я решаю подстраховаться... Их по-прежнему четверо.
— Он все еще бредит, бедняжка. Принесите мне все необходимое. Я прозондирую его сама, — восклицает мастерица-рукодельница.
И они оставляют меня наедине с этой телкой. А дальше все, как намечено, так и было исполнено. На сей раз она взялась за дело всерьез и начала методично выскребать мой член изнутри. Тут уже мне стало не до шуток. И не до стояков. Я едва сдерживался, чтобы не заорать. Затем она меня перевязала, наложила повязку на голову, ухо и руку, дала попить из ложечки и оставила в покое.
— Теперь отдыхайте, — сказала мне главная специалистка по членам, — вскоре к вам зайдет капитан Буази Жусс из нашей администрации, он хочет задать вам несколько вопросов. Если, конечно, вы будете в состоянии на них отвечать, ну а вечером вас осмотрит доктор Меконий...
Вот и будущее нарисовалось. Неясно только, «буду ли я в состоянии», как она верно заметила. Я понятия не имел, кто такой этот Буази Жусс. Но догадаться было несложно, они ведь уже почти десять дней пребывали в полном неведении. Документов у меня не было. На мне тоже живого места не осталось, табло в крови, внутренности всмятку, остальное не лучше, никаких зацепок. И меня еще ужасно напрягало, что меня снова могут зондировать. Я постоянно об этом думал. За зондирование отвечала мадмуазель Л’Эспинасс, она тут была за главного. Ближе к вечеру у меня поднялась температура, и мне даже немного полегчало. Гангрены пока удалось избежать, но только пока. Запах от меня чувствовался на расстоянии. И по-прежнему оставался открытым вопрос, отправят меня обратно вниз к агонизирующим или нет. Л’Эспинасс, похоже, утратила всякий интерес и к моему зондированию, и к дрочке. Вечером доктор так и не пришел, он оказался занят. И она, проходя между кроватей, незаметно поцеловала меня в лоб за ширмой. В ответ я с хрипом выдал ей еще один небольшой образец своего поэтического творчества... как будто испуская дух…
— Ванда, не жди больше своего жениха, Гвендор, не жди больше спасителя... Жоад, в твоем сердце нет отваги... Я вижу, как с Севера приближается Тибо... Крогольд встретит меня на севере Мореанда... и заберет с собой...
А потом я сделал буа-буа, и даже умудрился несколько раз чихнуть кровью, с силой втягивая в себя воздух, после чего она растекалась у меня вокруг носа. Осушая мне ноздри снизу компрессом, она снова меня поцеловала. В сущности, она просто делала свою работу. Я почти ничего про нее не знал, но чувствовал, что уже достаточно сильно к ней привязался, к этой чертовке. И это действительно было так.
На следующий день доктор Меконий, стоило ему меня увидеть, сходу бросился меня ощупывать. Ему не терпелось побыстрее меня прооперировать, сегодня же вечером, как он сразу заявил. Но Л’Эспинасс считала, что я еще слишком истощен. Это, думаю, меня и спасло. Он намеревался, если я правильно понял, извлечь застрявшую в глубине моего уха пулю. Не согласна была только она. А я тогда с первого взгляда на Мекония понял, что, если такой полезет мне в черепушку, мне наступит трындец. Когда же он ушел, все клуши вокруг Л’Эспинасс тут же стали наперебой выражать поддержку ее принципиальной позиции относительно меня. «Меконий, он же просто врач, а не хирург, и если уж ему так приспичило потренироваться, то есть и более легкие случаи. Война же еще не кончается... времени у него будет достаточно, мог бы, например, попробовать вправить кость руки, которая также сломана, но голова, для него это чересчур сложно... нашел, с чего начать». К тому же сперва меня поместили в каморку внизу в подвале, и я до сих пор так и не отошел до конца от пережитого там шока, меня все еще буквально трясло от ужаса. Не побывай я в том закутке с двумя гробами на треногах, возможно, я бы сейчас так не упрямился и смирился со своей участью, но то, что я там увидел, особенно эти ящики, заставляло меня сопротивляться с удвоенной силой. Не говоря уже об отвратительном запахе разлагающейся мертвечины, которым там все пропиталось. Да даже если бы Меконий и не прикончил меня своей операцией, после нее головокружения у меня бы наверняка только усилились, как и грохот поезда и раскаты грома у меня в голове, он бы просто придал им дополнительный импульс изнутри. Поэтому я так громко и бредил, чтобы от меня отвязались и не подвергали этой пытке. И меня можно понять, я ведь совершенно ему не доверял. Достаточно было на него посмотреть. Начнем с того, что он постоянно носил очки, а вдобавок зачем-то еще и лорнет, лица у него вообще не было видно из-за бороды, мундир ему был явно тесен, причем до такой степени, что он не мог толком расставить локти в стороны, кисти рук заросли волосами до самых ногтей, обмотки на ногах вечно свисали и болтались сзади возле каблуков. Более опустившегося неряшливого типа, чем Меконий, трудно себе представить. Решение между тем пока не было принято, он украдкой поглядывал на меня по утрам во время обхода, а я продолжал мучиться от неопределенности, и тут еще как-то утром Л’Эспинасс как бы между делом попыталась выведать у меня мой личный номер. Я назвал ей случайный набор цифр. Просто чтобы отвязалась. Я уже давно решил для себя, что буду делать все, чтобы меня идентифицировали как можно позже. А на следующий день я еще и оттянулся, нюхнув эфира. Неприятных ощущений мне хватало, я только и делал, что мучился, но на сей раз Л’Эспинасс меня угостила, крепко удерживая двумя руками перед моим носом трубку с респиратором. Сил у нее было достаточно.
Ну и, разумеется, я приторчал. Клянусь, они его столько в меня закачали, что я прям-таки присосался к этой маске для бреда, даже что-то похожее на счастье почувствовал. А я совершенно не ожидал, что у меня от эфира в черепушке так заштормит. Я полностью погрузился в какофонию, словно очутился в сердце локомотива, ничего подобного я еще никогда не слышал. Вот только я прекрасно понимал, что вся эта свистопляска подпитывается исключительно биением моего собственного сердца. И это не могло меня не беспокоить. У тебя же такое замечательное сердце, Фердинанд, в нем столько отваги, попытался я себя урезонить... Ты не должен им злоупотреблять... Это низко, подло, так нельзя... Ты пользуешься...
