Роберт Хелленга - 16 наслаждений
Так что мама достала чековую книжку и заплатила ему, и он забрал крысу и ушел, а на следующий день у нас появился совершенно новый холодильник.
На минуту наступила тишина, слегка неловкая, так как не было понятно, был ли это конец рассказа.
– Ну, вот и все. Конец. Не очень-то интересная история, – продолжала она, не давая Рут возможности ответить. – Она действительно глупая. Я не знаю, почему я ее вспомнила. Ну, была крыса, и мужчина ее пристрелил. Ну и что? Чего-то не хватает. Но я не знаю, чего именно. Я имею в виду – в чем конфликт?
– А мне очень понравилось. Твоя мать сначала бьется в истерике от крысы, а затем не хочет платить. Господи, я знаю таких людей.
– И я тоже, – свою мать.
– Может быть, тебе надо было больше расписать тему ее беспокойства о том, что соседи могли увидеть грузовик. Под социологическим углом. А кстати, соседи узнали?
– Да, Мильтон всем рассказал. Все его друзья пришли посмотреть на отверстия от пуль. Одно из них мы заштукатурили, а второе до сих пор еще там, в лепнине на стене.
– А кто-нибудь что-нибудь сказал?
– О да. Об этом все говорили, но ничего особенного. На самом деле у каждого есть своя крысиная история. Может быть, это интересная тема. Абсолютно все, кому бы отец ни поведал эту крысиную историю, в ответ рассказывали свои крысиные истории. Эти ветхие дома у воды… ничего не поделаешь.
– Это, наверное, то же самое, как у каждого есть свои тайные фантазии.
– Я хотела еще также написать о Филиппе. Но каждый раз, когда я пишу о сексе, получается какая-то ерунда. Знаешь, я никогда не делала это по-собачьи с Тедди. Мы пробовали многое, только не это. Но когда пытаешься об этом написать, выходит ужасно глупо. Когда ты занимаешься этим, тебе это кажется таким значительным, чисто физически, ну и мысленно тоже, нарушение табу, ты понимаешь, о чем я? Но об этом трудно писать. Нет подходящих слов, ну ты знаешь, что я имею в виду. Я имею в виду, что даже слово пенис звучит глупо. Все эти слова такие дурацкие: член, хрен, сосиска, шланг. Ими невозможно сказать правду.
Моя невидимость становилась все более неловкой.
Я была удручена таким напором интимных подробностей, которыми сама не могла поделиться. Комизм ситуации заключалась в том, что две американки приезжают в Европу в поисках материала для своих сочинений и что же всплывает на поверхность, когда они начинают излагать это на бумаге? Мама и папа; папа вслепую плывет в открытом море, мама спорит с крысоловом по поводу оплаты за убитую крысу.
Я достала с багажной полки свою нейлоновую сумочку – она лежала там, как маленький теленок, зажатый между двумя огромными коровами, – и молча вышла из купе, повернула налево и увидела своего кадета из Сен-Сира, (уже без кивера), который возвращался из туалета, расположенного в конце вагона. Он резко свернул и вошел в свое купе.
Я тихонько постучала в это купе и открыла дверь.
– Здесь есть свободные места? спросила я. – Une place libre?
Он пожал плечами, хотя в купе больше никого не было, и в поле зрения не было ни одного чемодана, кроме его коричневой продолговатой дорожной сумки и моей нейлоновой сумочки. Он подвинул в сторону свой великолепный кивер, лежавший на сиденье рядом с шикарным дипломатом, который он использовал вместо стола. Он писал письмо.
– У вас очень красивая шляпа, – сказала я по-французски: Un chapeau extraordinaire.[12]
Я и не думала его смущать, но он покраснел и прикрыл рукой свое письмо, как будто боялся, что я прочту его.
– Vraiment,[13] продолжила я, и вдруг меня заклинило. – Vraiment, повторила я, но ничего больше не смогла сказать. – Нет, действительно, vraiment, vraiment, un chapeau extraordinaire.
Был ли это знак? Эта языковая амнезия? Может быть, мозг посылал мне сигнал вернуться домой?
– У вас все в порядке? – спросил он по-английски.
– Да, спасибо. Всякий раз, когда я пытаюсь говорить по-французски, получается по-итальянски, но теперь все будет в порядке.
Его шляпа называлась «казуар», как разновидность птицы, которая обитает в Новой Гвинее, а его звали Готье, что, как я поняла позже, в английском соответствует Уолтеру, Уолту (какое смешное имя для француза), и он был очень милым молодым человеком, который направлялся в Малхауз навестить дядю перед тем, как вернуться в училище Сен-Сир. Его позабавил мой рассказ о папином замороженном десерте. Он никогда ничего подобного раньше не слышал, и я пообещала выслать ему рецепт. Он был уверен, что его маме рецепт понравится. У меня все еще сохранился его адрес и даже номер телефона в маленькой черной адресной книжке, но я так и не отправила ему рецепт. Не знаю почему. Может быть, потому, что я пыталась связать с ним мои надежды, ожидала, что он наберется смелости сказать мне словом или жестом, что то, что я делала, правильно, что я должна продолжать в том же духе или же что я совершила ужасную ошибку и должна повернуть назад, пока еще не поздно, но я не смогла этого сделать. Тут не было его вины. Просто тот рыжеволосый слепой человек продолжал пробиваться сквозь темные волны моего воображения. Интересно, о чем он думал? И почему он повернул назад? Это было настоящей загадкой. И так же, как Иоланда и Рут, я думала о своих родителях – о папе, в пожилом возрасте, одиноком, слепо плывущем в темноту, откуда нет дороги назад. И, конечно же, о маме, которая однажды нашла крысу в туалете в подвале. Она надела резиновые перчатки, подняла крысу и завернула ее в фольгу, а потом в пластиковый пакет, чтобы собаки не учуяли запах. Проникла ли крыса в туалетную комнату и просто свалилась в унитаз или попала туда снизу по трубам? Что из этого хуже, вообще говоря? Мы много спорили об этом, но не могли прийти к единому мнению. Да, вы правы. Мне хотелось кричать. У каждого есть своя крысиная история, что-то вроде тайных фантазий. И если бы события развернулись иначе, я бы вам рассказала свою историю.
Прозвучало объявление о второй смене на ужин, но Готье собирался поужинать с дядей в Малхаузе, а мне не хотелось есть. Я не была голодна. Я угостила его леденцом, а затем вернулась к своей книге, а он – к письму. Я задремала и спала, когда в купе вошел старый знакомый – проводник-итальянец и предложил проводить меня на мое место.
Я возразила, но он сказал, что мне нельзя оставаться здесь. Спальные места менять не полагается, и, кроме того, этот вагон будет отцеплен от поезда в Малхаузе вместе с vagone-ristorante, вагоном-рестораном. Когда я вернулась в свое купе, Иоланда и Рут были чем-то расстроены.
– Вы ведь американка?
Это прозвучало не просто как вопрос, а как обвинение. Мне и раньше в Европе приходилось слышать подобное, но обычно это было прелюдией к жалобам об американской политике, но никак не наезд на меня саму.
