Иосиф Гольман - Счастье бывает разным
Дед до сих пор считает, что у него не было более талантливого ученика, чем ее папуля.
Природная «физика» плюс быстрые мозги делали его уникальным спортсменом. Вовчик Чистов на ринге был почти неуязвим. Он так стремительно и умно перемещался, что гораздо более опытные бойцы просто не могли в него попасть.
И если другие спортсмены вызывали аплодисменты зала своими жесткими, хлесткими ударами, то папуля восхищал публику финтами, красивыми уходами или даже — когда нечасто подхватывал кураж — полностью открытой стойкой, с опущенными руками, то есть мишень была — вот она, а попасть в нее противник не мог.
Виктор Иванович сказал, что такого высшего пилотажа в плане защиты он больше за всю свою долгую тренерскую карьеру не встречал.
— А что же ему мешало? — поинтересовалась тогда Майка. — Плохо держал то, что все-таки проходило?
— Нет, — ответил дед. — Нормально держал. Уже не так феноменально, как защищался, но и не плохо. Достаточно стойкий был пацан. На твердую четверку.
— Что ж он не стал чемпионом? Даже до мастера спорта недотянул, — спросила переживавшая за папулю дочка.
И тут дед ответил.
Да так ответил, что Майка и сейчас, пробираясь по запруженной народом Батарейке, тот ответ вспоминала.
А дед сказал следующее: не может даже выдающийся боксер стать чемпионом, если ему чертовски не хочется делать больно сопернику.
Ни больше ни меньше.
Дальше уже было не так интересно. Не революционно. Просто информация к отчету, так сказать.
Все папулины победы — а они, разумеется, имели место, иначе бы камээса не получил — были по очкам. Нокаутом он выиграл один-единственный бой. И то — почти вынужденно: соперник был не слишком техничен, зато быковат и сильный боец, отличный панчер. Кроме того, любовь к окружающему миру и жалость к партнерам на ринге точно не мешали ему боксировать.
В итоге Вовчик в первом же раунде получил обиднейшее рассечение, причем не в результате честного попадания перчаткой, а после бессовестного бодания головой.
Соперник заработал предупреждение, с него сняли два очка, но по очкам Вовчик вчистую выиграл бы и без этого.
А тот рациональный парнишка стал яростно целить в и без того обильно кровившую бровь. Уходить же стало труднее, так как глаз заливало, а без бинокулярного зрения дистанцию точно не определить.
Рефери дважды за раунд останавливал бой, подзывая врача. Тот осматривал, протирал, охлаждал рану, качал головой, но поединок пока не прекращал.
В перерыве Виктор Иванович простым русским языком объяснил Вовчику, кто он есть, а главное — кем он станет: и сегодня на ринге, и завтра, и вообще. Если, конечно, не прекратит танцевать и не начнет драться.
Вовчик только улыбался.
Может, ему и в самом деле было без разницы.
Хотя вряд ли, в этом случае проще было сразу пойти в бальные танцы, у него бы тоже точно получилось.
А бычок во втором раунде решил повторить успех и снова попытался войти в клинч и боднуть головой. Далее Вовчик все сделал на автомате: шаг назад, полшага влево и — классическая двойка, причем вторая перчатка вошла в цель буквально через доли секунды после первой.
Второй удар был абсолютно акцентированный, в него вошли не только годы тренировок, но и бессознательная ярость от боли, обиды, вкуса и запаха собственной крови.
Бычок упал не сразу, секунду-две пошатался. Потом — рухнул.
С ринга его унесли под вой осчастливленной толпы.
Вовчик же был близок к панике и моральному самоуничтожению.
Старый тренер с минуту подумал и принял до сих пор обидное решение: пусть погибнет чемпион, но останется хороший мальчишка. Они даже вместе съездили навестить поверженного бычка. Тот очень удивился: не ожидал таких нежностей, тем более что сломанная переносица и вывих нижней челюсти — обычные атрибуты жизни боксера. Так же, как и несколько сопутствующих карьере сотрясений мозга.
Вот такую историю услышала Майка в доме своего фитнес-тренера.
И если уж совсем честно, то по размышлении она не особо много добавила в папулин портрет.
Разве что несколько штрихов.
На набережной ярко светило солнце. По воде бегали катера и паромы, мерно ходили крупные суда.
На табло высветилось, что сейчас уйдет паром на другую сторону залива. Можно было бесплатно прокатиться, Манхэттен — остров, и, чтобы разгрузить мосты и тоннели, власти придумали такую завлекаловку. Дополнительное удовольствие — во время рейса паром пройдет мимо статуи Свободы, позеленевшей от времени и визуально уменьшившейся в размерах на фоне манхэттенских и нью-джерсийских небоскребов, но по-прежнему притягательной для туристов.
Майка подумала и на паром не пошла. Здесь было намного приятнее: солнце, яркая толпа, чайки, огромные и действительно белокрылые. Оказывается, это и есть знаменитые альбатросы, если источник информации — местная девчонка из их университета — ничего не перепутала.
Впрочем, гордые альбатросы предпочитали вместо дальних полетов питаться здесь же, неподалеку, благо ресторанов на берегу хватало, да и судов с отдыхающими тоже было немало.
Вообще полгорода представляло из себя пристань.
А приставало к берегу самое разное: от яхт, паромов и элегантных пассажирских лайнеров до огромных грязно-ржавых сухогрузов и даже гигантского авианосца. Последний по совместительству был музеем. Майка еще до него не добралась, но обязательно доберется: уж больно нестандартен был вид этой серой громады, нависшей над берегом.
Очень ей здесь, у океана, нравилось, не то что около ее американского дома.
Сама она жила в Бронксе, час на метро отсюда, и там был совсем другой Нью-Йорк.
Без небоскребов, без праздношатающихся красивых толп.
Маленькие, как правило, двухэтажные, домишки стояли правильными квадратами, образуя стрит и авеню. Между ними были еще безымянные проезды, по которым пробирались к своим гаражам владельцы домиков, а в случае нужды — подъезжали амбулансы и пожарные машины.
Все соседи знали друг друга. Селились по национальной и социальной принадлежности. Это было заметно, даже когда Майка рассекала пространство под городом в метро.
На одной остановке зашли азиаты, заняв почти весь вагон. Потом также дружненько вышли. После подтянулись афроамериканцы. Вслед за ними — латиносы.
Нет, не восхищала Майку двухэтажная Америка — тот же Тамбов, разве что гораздо более удобный для человеческого проживания.
Поражало не богатство страны, сгребающей к себе финансовые и людские ресурсы со всего мира, а самоуважение людей и их взаимная ответственность, за исполнением которой жестко следит государственная машина.
