Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной
— Пятьдесят? — ужаснулась Копипаста, когда Вера предъявила ей однажды потайную нишу в стенном шкафу. — Да за каким фигом столько?
— Ну не знаю, — смутилась Вера. — Мама говорит, так принято.
— Пятьдесят простыней… — осмысляла Юлька. — Ими, наверное, можно весь ваш дом обмотать!
Она с удовольствием устроила бы этот перфоманс в духе знаменитого художника Христо[3], поэтому Вера поспешно захлопнула шкаф, от греха закрыв его сверху на железный крючок.
Юлькина мать приданым не озаботилась, тем не менее Копипаста выходила замуж целых два раза — а вот Стениной так и не довелось сменить фамилию. Мама долго сопротивлялась, но потом пустила в дело и простыни, и полотенца. Разутюживая капризный лён, бедная Верина мама спрашивала судьбу, зачем она обошлась так с её дочерью? Скатерти пошли на подарки — одну, с вышитыми тамбурным швом лиловыми васильками, получила Копипаста на свою первую свадьбу. Копипаста этого, разумеется, не помнит.
Звёздный час Стениной остался в детстве: к поре расцвета выяснилось, что Вера — из переваренных блондинок, бесцветных, как размякший лук. Фигурка неплохая, но из тех, что в одежде не оценишь. Как говорил Модильяни, все хорошо сложённые женщины в платьях выглядят на редкость неуклюже.
На выпускной вечер мама собирала Веру будто под венец. Платье по выкройке из «Бурда Моден» сшила портниха. Тётя Таня из торга достала чёрные лодочки на каблуке, с острым носком и лакированными вставочками. «С рук» купили чешскую бижутерию, бело-жёлтые бусы и клипсы в тон — мочки ушей гудели от этих клипсов, как при взлёте лайнера. Ещё были ажурные колготки и настоящая роза, пришитая к платью на живульку. Макияж Вера сделала себе сама — мама подарила ей набор «Ланком» с перламутровыми тенями и помадой, которая пахла вкуснее, чем любые духи. Но и духи, разумеется, были — «Исфаган». В Свердловске его называли «Испахан» — так звучало понятнее.
Юлька явилась на выпускной вечер в платье, сшитом из подкладочной ткани светло-голубого цвета, и в раздолбанных туфлях, некогда белых, а теперь испещрённых чёрными, как на берёзе, царапинами. Зато она сделала причёску — пышно взбила кудри, начесала чёлку. Улыбка, ямочки на щеках. И проклятые ноги!
— Похожа на Си Си Кетч[4], — вздохнула Бакулина.
За аттестатом Вера плыла на сцену медленно, растягивала момент, как гармошку. Юлька, которую вызвали раньше, взлетела туда в три шага, потеряв по дороге одну из своих страшенных туфель — засмеялась. Опять эти ямочки! Три мальчика, вот болваны — и красавцы, на подбор, — побежали к сцене, пока эта золушка прыгала там на одной ноге, и чуть не передрались из-за её туфли. А Вера мяла вспотевшими пальцами подол платья, и роза на груди поникла, как будто только сейчас поняла, что её сорвали — и что это уже навсегда.
Зависть — самое стыдное из всех человеческих чувств.
Свои права есть у ревности и у ненависти, и даже для жадности всегда находятся оправдания. Но не для зависти! Сказать: «Я завидую» — всё равно что выставить себя голышом на всеобщее обозрение, да не во сне, а наяву, да не в красивом двадцатилетнем теле, а в том, с которым живёшь бо́льшую часть своей жизни.
Вера Стенина решила, что отныне будет ненавидеть Юльку — это звучало достойнее. К сожалению, здесь была загвоздка, непереносимая, как гвоздь в ботинке.
Ещё в средней школе Вера влюбилась в родного Юлькиного брата Серёгу. А кто бы, интересно, не влюбился? Серёга курил с шести лет, в десять впервые попал в милицию, в тринадцать ушёл из дома — сняли с поезда только в Иркутске, поскольку Серёга ехал во Владивосток. У Юльки-Серёгиной мамы после этой истории левый глаз долго не просто дёргался, а ещё и беспрерывно мигал — казалось, что бедная женщина вот-вот перегорит, как лампочка.
Серёгу обожали и мать, и сестра. Он напоминал юношу с картины Боттичелли «Портрет молодого человека с медалью в руке». Правда, у юноши — длинные, волнистые волосы, а Серёга носил стрижку, которую в конце восьмидесятых называли «брейк». Сбоку коротко, сзади — длинно и чёлка, как на детском рисунке, сосульками, да ещё и высветленная. Как у Хью Кияс-Бёрна в кинокартине «Безумный Макс».
Вместо Юлькиных ямочек на щеках Серёге досталась одна — на подбородке. И если у юноши с медалью эта ямочка походит на маленькую задницу, неизвестно что делающую на лице, то у Сереги она была аккуратная, словно ангел коснулся мизинчиком…
В общем, Вера влюбилась и переживала эту любовь, как тяжкую болезнь. В восьмом классе убегала с уроков, чтобы постоять в подъезде с вечным прогульщиком Серёгой — он почему-то не впускал её в дом, но и не прогонял.
Юлька долго ничего не знала про эти набеги Веры Стениной, пока Серёга однажды не проболтался.
— Верка, — укоризненно сказала Юлька. — У него целых три девчонки — Наташка из десятого «А», Лариска из пятого подъезда и Неля с улицы Ясной. Зачем тебе это?
Лучше бы она ударила Веру в сердце своей длинной ногой.
Через год после школы Серёгу забрили в морфлот. Вера не пошла на проводы, у неё тогда закрутился первый настоящий роман — похожий на отрезок, где точкой А стал первый поцелуй, а точкой В — прощание с «детственностью» (так, глумясь, Вера называла своё целомудрие). Она была так благодарна, что на неё обратили внимание! Даже не задумалась, близок ли ей этот человек и нужен ли он ей… Мавр ушёл, как только сделал своё дело (халтурно, честно говоря), — и Вера проплакала целую зиму.
А Серёга отбыл на остров Русский — поехал-таки в свой Владивосток. У военкомата его провожала целая толпа друганов с Бурелома и Посада, мама в слезах, сестра с озабоченным лицом, а ещё — Лариска, Наташка и Неля с Ясной. Серёга был обрит наголо и увенчан тюбетейкой, она сидела у него на затылке, как ермолка.
Все три девицы обещали писать, а Неля Ясная — дождаться. Не дождалась, конечно. Три года — это ж целая жизнь!
Серёга уходил в армию из одного города, а вернулся — в другой. Даже страна теперь была другая. Впрочем, он быстро сориентировался — он вообще был быстрый во всём. Тельник Серёга Калинин надевал лишь по святым мореманским праздникам и в считаные дни вписался в высший свет местной братвы. Его застрелили на разборках ясным майским утром — в те годы рядовое дело.
В теленовостях показали окровавленное тело на газоне и удивлённое, живое лицо на фотографии «с уголком». Юные усики — как мелкая расчёска, которую за каким-то баловством приложили к носу. В кадре щебетали птички.
Вера смотрела на всё это, прижав холодные пальцы к горячим щекам. Почему-то вспоминала не то, как они стояли в подъезде — она знала там каждую ступеньку, могла на слух определить дверной звонок во всех квартирах. Память выдала другой сюжет: в шестом классе Серёга увлёкся выжиганием и сделал маме ко дню рождения разделочную доску, на которой летали коричневые выжженные бабочки. Одна, с цифрами 3 и 9 на крыльях, улетала. А другая, с цифрами 4 и 0, садилась на цветок, над которым Серёгин выжигатель потрудился с особым тщанием. Доска по сей день красовалась на почётном месте в кухоньке Калининых — никто бы и не подумал резать на ней лук или пусть даже яблоки.
