Александр Карнишин - Почти фантастика
— А эти, которые во дворе?
— Так то ж бомжи местные. Они за бутылку водки тебе таких зомбей изобразят. Скажи, круто вышло, ага?
— А магазин? — спросил я с подозрением, показывая на полки.
— Да это я вчера с Муратом договорился, он мне ключ дал и тут все заранее накрыл, чтобы самый настоящий праздник был. В общем, с днем рождения тебя, Сашка! — и наливает еще.
— В общем, — говорит, — человек человеку друг, товарищ и брат, а зомби зомби — зомби.
А я пью, а сам вот не верю. Нет, что зомбей не бывает — верю. Но что ничего этого прямо сейчас нет — уже как-то и не верю. Все как-то мне вокруг подозрительно очень.
— Что, правда, поверил, чувак? — смеется Васька, берет свою свечку и идет к дверям. — Пойду пока включу свет, чтобы народ поутру не бунтовал.
Вот он к дверям, а я сразу за ним иду. И смотрю. Как только он выходит, так я сразу закрываю и накидываю засов. Слушаю, ухом прижавшись, а там он сначала закричал что-то, а потом какой-то хрип нехороший и будто плеснуло чем-то. И в дверь опять мягко так и тяжело — туп, туп…
Жалко мне Ваську, конечно. Настоящий был друг. Самый старый. Но, блин, Боливар просто не вынесет двоих. А на меня одного этого магазинчика хватит надолго.
А там, глядишь, и армия… Ну, раз в полночь об этом по телику говорили. Васька же сам слышал. А друг врать не будет.
Пять лет
Мне, когда все началось, было всего восемь лет. Вот можете говорить, что еще маленький был, что ничего тогда не понимал. А ничего понимать и не надо было. В этом возрасте просто все запоминается. Все, что видишь или слышишь. Как картинка, как фотография.
Вот я и слышал, и видел. Росло напряжение. Так говорили родители — напряжение растет. Все было в жизни хуже и хуже. В чем выражалось? Ну-у-у… Как вам объяснить. Вот, бывает, что просыпаешься, и видишь солнце, и какой-то шум на улице, и воробьи чирикают, и улыбка у тебя такая — и все хорошо. Понимаете? Все — хорошо. Легко, просто и хорошо. А тут — совсем наоборот. Хоть утром, хоть вечером — какое-то такое напряжение, как перед грозой. Просто вот ждешь все время, что сейчас гром прогремит, и молния сверкнет.
Мама даже плакала по вечерам, сидя у телевизора на кухне. У нас там стоял маленький такой черно-белый телевизор. Большой стоял в большой комнате, но она не включала его ночью, потому что тогда могла разбудить нас с сестрой. И она просто сидела на кухне, смотрела в черно-белый телевизор и плакала.
Тут любой бы заплакал, наверное. Показывали сплошные взрывы, убийства, какие-то страшные совершенно невероятные аварии. Говорили о всеобщем кризисе, и что мир катится к концу. А что вы думаете, я этого не запомнил? Я мог не знать, что это такое, не понимать слов, но уж запомнить, как говорят, что наступил большой экономический кризис, что он непременно выльется в политический, а кризис политический грозит неизбежной войной… Мы же днем большой телевизор включали. А там каждый час — новости. И в новостях вот такое же самое.
Конечно, я новости на самом деле не смотрел, я в солдатики играл. У меня были отличные солдатики — отец их сам отливал. Он плавил свинцовую оплетку кабелей в большой стальной ложке прямо на плите, а потом выливал в форму. И получались солдатики. Что? Вредно — свинец? Так я же не малолетний какой, чтобы в рот все тянуть. И потом, он их красил и покрывал лаком. То есть, на руках ничего черного от свинца не оставалось. Зато солдатики были — как живые, как самые настоящие. Ни у кого во дворе таких не было.
Вот, значит, я играл на ковре в большой комнате, а телевизор обычно работал. И говорил, говорил, говорил. Поднимешь голову, посмотришь, а там горящие кварталы, стрельба обязательно, какие-то флаги разноцветные. И дикторы нагнетают, нагнетают…
А вечером мама с работы приходила и плакала. Она тогда плакала чуть не каждый вечер.
Иногда звонил отец.
Они тогда как раз разъехались. Нам, детям, так объяснили, что они пока еще не совсем разошлись, но просто разъехались, потому что никак не могут иначе. Плохо им вместе. А теперь так выходило, что плохо уже и врозь. И что не знают они, как дальше, но с детьми, с нами, то есть, общаться будут оба.
Вот он иногда звонил откуда-то издалека. Мама сначала слушала, слушала, потом бросала трубку и опять плакала.
Иногда он звонил, а ее не было дома. Тогда трубку брала сестра или я. Чаще сестра. Она думала, что кто-то из ее мальчишек звонит. «Ухажеры», ага. Ей тогда всего четырнадцать было, а вела она себя, как будто на всю жизнь меня старше. Вот с ней отец долго разговаривал всегда. Объяснял, что у мамы стресс, что она может не успеть, что вот-вот грянет что-то страшное, и тогда все будет совсем плохо. Обещал, что в любом случае успеет приехать и спасти нас. Она потом мне все это рассказывала. После таких звонков сядет на диван, меня обнимет — вот еще, телячьи нежности какие-то — и рассказывает, рассказывает. Пугает.
Иногда я сам с ним разговаривал. Меня он по телефону пытался смешить. Но я же все понимал. Все слышал. И он понимал, что я понимаю. Восемь лет — это не взрослый, конечно, но уже — ого-го! Вот тогда он меня предупреждал, что всякое может случиться, что надо иметь запасы еды и воды, что двери надо закрывать на ключ и никому чужому не открывать, что отсиживаться лучше под кроватями, если что. И еще говорил, чтобы никогда не выключали телевизор. Потому что по нему сразу предупредят всех и скажут, куда надо бежать. Напоследок всегда успокаивал, что, в самом крайнем случае, он успеет. Откуда угодно успеет. Он все бросит и за нами приедет. Как только, смешил, так сразу. Вы, говорил, без меня не вздумайте никуда. Я успею. И так повторял каждый раз.
Я всегда после таких разговоров наливал полную ванну холодной воды. А Ирка набирала воду в трехлитровые банки на кухне. На всякий случай. Мама приходила с работы, ругалась. Ванну освобождала, но банки не выливала. Я же видел и понимал. Конечно, ей же помыться после работы надо. Но банки — не выливала! Понимаете, да?
А в телевизоре — сами знаете, что. Ужас и кошмар, и уже отрезанные головы. Мне не показывали, но Ирка ночью иногда шептала, чтобы меня напугать. А я тогда совсем не пугался. Потому что, хоть и восемь лет, а — мужик.
Ну, а потом вдруг как-то телевизор стал показывать серую муть и шипеть. Ирка бросилась к телефону — матери позвонить. А телефон тоже не работает. Что? Почему оба дома, а мама на работе? Так было же лето, вот мы дома и сидели, не в школе, потому что каникулы. И из дома, мама сказала, ни ногой. Никуда. Даже в магазин или во двор — нельзя. Вот так строго было сказано. И закрыться изнутри на всякий случай. Так что у нас и засов был, и цепочка, и глазок специальный в двери.
И вот Ирка стоит, трубку держит и на меня смотрит испуганно. Глаза — вот такие! А я — что? Пошел сразу в ванную. Воду наливать. Надо же делать запасы на всякий случай. Пока вода наливалась, я на кухне еще посмотрел, что из еды в наличии. Мало еды. Надолго просто не хватит. Если на двоих с Иркой — то еще более или менее. А вот еще мама и папа… Они же все равно придут?
А потом начался стук в дверь. Стук — потому что свет тоже отключился. А как свет отключился, так Ирка вовсе испугалась и полезла под свою кровать, хоть там и пыльно было. Мы же убирались тогда раз в неделю, не чаще. В своей комнате — сами. А она — в самую пыль носом. Ждать, когда все рухнет и посыплется. А я пошел в коридор и стал смотреть в глазок.
А там за дверью был отец. Он стучал уже ногами и кричал, чтобы в глазок посмотрели, чтобы скорее открывали, что он специально приехал за нами, и что времени совсем нет даже на сборы. Чтобы я поверил, он зажигалкой подсвечивал — и я видел, что это он. Я дверь стал открывать, тут и Ирка прибежала — тоже дергала засов и снимала цепочку. В общем, открылись.
И действительно, времени не было совсем. Отец сказал, что машина стоит внизу, что все рухнуло, что вот-вот начнется, и надо хоть как-то успеть, хоть нас увезти.
— А как же мама? — спросила Ирка.
— Она приедет, как только сможет, — ответил отец.
Но я видел, что он все врет. Не приедет мама. Потому что она просто не успеет. Мне стало обидно, и я плакал тогда, как маленький. Но все равно прямо в тапках спускался вниз. И Ирка бежала впереди меня.
Мы очень долго ехали. Весь день, а потом еще всю ночь. Останавливались на пару минут — и снова вперед. Сначала по дорогам, а потом уже и без дорог. Отец говорил, что надо как можно дальше от любых городов уехать. Чтобы ни одного города поблизости. Тогда, говорил он, еще можно выжить. Но надо успеть, поэтому надо ехать и не останавливаться. Он включал свет в кабине, смотрел на карту, потом оглядывался назад — там было совсем черно и ничего не видно — и снова рулил куда-то в темноту среди деревьев и кустов.
Ну, вот сюда нас и привез.
Ночью-то мы не видели ничего. Отсыпались. А утром, то есть уже днем, я все рассмотрел. Стоял домик бревенчатый на поляне. Был лес вокруг. Даже совсем без тропинок. Был ручей в овраге. Был огород небольшой. Сарай за домом. Машина во дворе. То есть, это даже и не двор был, а как поляна в лесу. Вот и все. Потом уже к обеду отец проснулся, сказал, что поедет, попытается маму вывезти. И продуктов заодно подкупить. А вы, сказал, осваивайтесь здесь. Но далеко не уходите.
