Рустам Ибрагимбеков - Храм воздуха
— Мой долг тебе сказать. Я сперва не хотел. Но потом понял, что не имею права… Есть вещи, которые скрыть невозможно. А впрочем, пусть Фируз сам тебе скажет.
— Фируз вернулся? — Юсиф не поверил услышанному. — А срок?!
— Сократили. За хорошую работу. Теперь едет с семьей в Соликамск какой-то… Ещё на три года. Он просил тебя разыскать. Вечером он уезжает. На один день приехал.
— Что-нибудь связанное с отцом? — спросил Юсиф.
— А что ещё? Он у него на руках умер.
— Где Фируз?
— Прячется у родственников. Я покажу.
— Пошли.
— Лучше попозже. Когда соседи лягут. Он в Баку без разрешения приехал… Зачем тебе это стекло?
— Отрезать надо по размеру, чтобы вставить в окошко.
Гулам махнул проезжающему мимо инвалиду на коляске; тот подъехал.
— Алмаз есть? — спросил Гулам. Инвалид освободил руку из деревянной колодки, которой отталкивался от асфальта (она имела специальную прорезь для пальцев), и вытащил из кармана «алмаз».
— Отрезать надо, — строго сказал Гулам и показал на стекло.
— Какой размер? — спросил инвалид.
Юсиф с помощью нитки, прихваченной из дома, отмерил нужную длину и инвалид ловко, одним движением, разрезал стекло на две части.
— Дай ему папиросу, — сказал Гулам Юсифу.
Получив папиросу, инвалид покатил дальше; плохо смазанные подшипники шумели, но подталкиваемая обеими руками самодельная коляска довольно быстро набрала скорость на спуске…
Пока Юсиф вставлял стекло, мать закончила печь лепешки; чуть раньше она приготовила халву.
— Все готово, — сказала она, складывая лепешки в тарелку; в другую тарелку она положила халву. — Прошу тебя, будь с ним поприветливей. Почему он тебе так не нравится, понять не могу! С детства ты его невзлюбил. И рубашку переодень.
Юсиф надел чистую рубашку и белые отцовские туфли, начищенные зубным порошком.
— Он все сделал, чтобы спасти отца, — сказала мать, — даже судье деньги предлагал. Но отец во всем признался. А в таких случаях, говорят, уже ничего не сделаешь. — Она вздохнула. — Наивный человек был твой отец, не мог врать.
— А зачем ему нужно было врать, — сказал Юсиф, — если он себе ни копейки не взял.
— Не знаю, — мать опять вздохнула, — но домой он ничего, кроме зарплаты не приносил. Иногда буханка или полбуханки оставались ему. А там о сотнях килограммов шла речь. Если не больше.
— И он подтвердил?
— Да, — сказала мать, — своими ушами слышала. А кому деньги отдавал, так и не сказал, сколько его ни вынуждали…
— Я пошел, — Юсифу не хотелось слушать такое об отце, даже если это и было правдой.
Сеид-рза жил в многоэтажном доме дореволюционной постройки неподалеку от Баксовета. Лифт поднял Юсифа на четвертый этаж, к свежевыкрашенной двери, на которой висел почтовый ящик с большим замком.
Открыла моя тёща Салтанат и искренне обрадовалась Юсифу, во всяком случае, так она утверждала, рассказывая по моей просьбе о его визите.
Юсиф пристроил тарелки с халвой и лепешками на столике с телефоном, снял туфли; дверь распахнулась, в прихожей появился мой тесть, высокий, дородный Сеид-рза.
— Юсиф, дорогой, где же ты пропадаешь? Я тебя жду, жду… — он обнял Юсифа, прижал к груди. — Ну-ка, дай я на тебя посмотрю. Говорят, ранен был? Ну ничего, до свадьбы всё заживет. Проходи в комнату.
В гостиной, стены которой были завешаны коврами, он усадил Юсифа за стол и попросил жену, вошедшую в комнату вслед за ними, принести чаю.
— Кое-что я о тебе знаю, — сказал он, накладывая Юсифу варенье, — потом все подробно расскажешь. А сперва о деле: где собираешься работать?
— Пока не знаю.
— Есть одно место. Временно. А когда сделаем тебе справку — сядешь за руль, — Сеид-рза был хорошо осведомлен о делах Юсифа. — Все машины на заводе твои. Хочешь отцовскую? Или любую другую. А пока поработаешь на автобазе кладовщиком.
— На какой автобазе?
— Нашего управления.
— Какой из меня кладовщик?
— Справишься. Ты, как и отец твой, скромничаешь… — он умолк ненадолго. — Мать тебе рассказала?
— Да.
— Ничего не могли сделать. — В голосе Сеид-рзы ощущалась неподдельная горечь, — старик почему-то пошел на признание.
Юсиф не мог понять, о каком признании идет речь, в чем должен был признаться его отец? Что за преступление он совершил?
— Ты не знаешь разве?
— А я в это никогда не поверю.
— Сам поверить не мог, — согласился Сеид-рза. — Что поделаешь? Война! Не такое с людьми делала.
— Зачем ему столько хлеба? Может, он людям его раздавал? Голодающим…
— Может быть… не знаю. Все были поражены. Честнейший человек. Я пытался вытащить его. Нашел людей. Но он во всем признался и собственноручно подписался. Мать твоя слышала на суде. Мы были потрясены… А как ты? Что у тебя произошло? Воевал как герой — полно орденов?
— Медалей, — уточнил Юсиф.
— Медали тоже неплохая вещь. А почему дезертировал?
— Я не дезертировал, — возразил Юсиф, — а домой поехал, когда война кончилась.
Сеид-рза рассмеялся.
— Слышал, слышал. Ну и правильно: что в окопах сидеть без дела. И сколько тебе дали?
— Два года. Но потом помилование пришло.
— Кто же тебя выручил?
— Не знаю.
— Кто-то просил за тебя, если помиловали. Так просто такие вещи не делаются. Ты чай пей, остывает.
— Спасибо.
— Значит с тобой мы решили. А я, честно говоря, уже обижаться начал. Жду, жду, а ты не приходишь. Мы же близкие люди, с отцом твоим росли вместе.
— Я знаю, — Юсиф отпил глоток чаю и встал…
Моя жена часто рассказывала мне и детям об отзывчивости своего отца; после поездки в Кисловодск самым ярким примером необыкновенной доброты Сеид-рзы стала бескорыстная помощь, оказанная Юсифу, который за сделанное ему добро отплатил черной неблагодарностью. В конце девяностых, когда жизнь нашего старшего мальчика оказалась в зависимости от того, поможет или не поможет нам сын Юсифа, и мы ждали ответа на письмо моего отца как приговора судьбы, она изводила нас упреками, что в этом письме не был упомянут важнейший, по её мнению, довод: в самое тяжелое для Юсифа время не кто иной, как её отец дал огромную сумму на приобретение дома, без которого Юсифу не удалось бы увезти Гюлю в Кисловодск. По логике моей жены, самим своим появлением на этот свет сын Юсифа и Гюли был обязан её отцу, Сеид-рзе…
Гулам семенил впереди, прихрамывая на одну ногу; он то и дело оглядывался, проверяя, не отстал ли от него Юсиф, и вдруг остановился.
— Тут камень должен быть, я специально его положил, чтобы запомнить, откуда нужно направо повернуть.
В спускающихся сумерках казалось, что дома вокруг пустыря, по которому они шли, отступают в темноту, расширяя его пространство.
— Здесь он был, — неуверенно сказал Гулам, шаря глазами по неровной глинистой почве, — точно помню, — наконец взгляд его наткнулся на какой-то камень, — вот он! Я же говорил!
— Это футбольные ворота, — сказал Юсиф, — видишь, рядом еще один лежит…
Гулам осмотрел и другой камень, заменявший вторую штангу ворот, и покачал головой.
— Это не тот.
Вернувшись к первому камню, он окинул взглядом дома вокруг пустыря и решительно пошел вправо. Чуть позже, когда они шли уже вдоль старого каменного забора, он неожиданно подпрыгнул и достал какую-то палку.
— Впереди собака, — объяснил он Юсифу, — я специально палку здесь положил, чтобы отогнать её в случае чего…
При этих словах раздался лай и из ворот, с которыми они поравнялись, выскочила здоровенная дворняга. Гулам проворно отбежал в сторону, отчаянно размахивая палкой. Юсиф собак не боялся, поэтому прошел мимо ворот спокойно. У следующих ворот Гулам остановился, осторожно оглянулся по сторонам; убедившись, что за ними никто не наблюдает, он попытался их открыть. Но ворота оказались запертыми изнутри. Чуть погодя настороженный мужской голос спросил:
— Кто там?
— Гулам.
— Какой Гулам?
— Я кричать не буду, — произнес Гулам с достоинством, — открой дверь…
Створка ворот медленно со скрипом приоткрылась на несколько сантиметров..
— Я был здесь вчера, — тихо сказал Гулам, — у Фируза.
— Нет его здесь, — сказал все тот же мужской голос.
— Как нет? Мы с ним договорились.
— Утром в девять часов будет на вокзале. Там где кран с кипятком.
— Он мне сказал…
— Уходите поскорей, — прервал голос, — сейчас облава будет.
Гулам аж подпрыгнул на месте и, не говоря больше ни слова, припустился рысцой по пустырю…
Вернувшись домой, Юсиф по приставной деревянной лестнице поднялся на крышу, прошел до того места, где она уперлась в стену соседнего двухэтажного дома, и, цепляясь за неровности старой каменной кладки, полез на крышу соседнего дома. Здесь он двинулся дальше и, перебираясь с крыши на крышу, добрался до конца квартала. Через неширокую улицу светилось окно, которое ему было нужно.
