Наталья Ривкина - Рассказы
Гришка обратился в частное бюро, обещавшее высокий сервис и доступные цены. Загорелый юнец, с виду закоренелый негодяй, встретил его в прокуренной комнате на окраине города. Гришка битый час искал нужный дом среди старых деревянных бараков, где чумазые сопливые дети возятся в грязи, а истеричные мамаши их выплескивают помои прямо за окно. Потом Гришка тащился на третий этаж, задыхаясь, держась за сердце и по полчаса отдыхая на каждом пролете. Из-за обшарпанных дверей тянуло старушечьим жильем, пылью, кошачьей мочой, тушеной капустой. Юнец, с виду закоренелый негодяй, пожал ему руку, что-то нацарапал в конторской книге и обещал все сделать в лучшем виде. Через неделю подозрительный курьер, которого консьержка не хотела впускать, принес Грише Майеру клочок бумаги с адресом Фриды Бройт, в девичестве Фриды Койфман, в настоящее время содержащей пансион с трехразовым диетическим питанием и видом на море.
Бумажка этой потрясла Гришку. Потрясла настолько, что у Гришки подскочило давление. Потом подскочил сам Гришка. Он бегал из комнаты в комнату, не зная, то ли звонить в аэропорт, то ли искать таблетки, выписанные доктором Синельниковым. Гришка, как доктор Синельников велел, всегда держал их в кармане костюма. Только никогда не помнил, какого именно костюма. Пока Гришка с телефонной трубкой в руках перетряхивал пиджаки, стало ему не по себе. Появилось у Гришки скверное чувство, что голова его превратилась в гудящий колокол. Оттого решил Гришка с давлением не откладывать. Он долго возился с очками, потом с таблетками, потом с водопроводным краном. Потом выпил сразу три на всякий случай. Еще Гришка успел заказать билет на завтра и позвонить в метеобюро. Милая девушка пообещала ему на побережье солнечные жаркие дни без осадков и две магнитные бури. Потом Гришке стало совсем худо. Он выпил еще две таблетки, выждал минут десять и позвонил доктору Синельникову.
Последние двадцать лет доктор Синельников наблюдал за Гришкиной гипертонией и раз в месяц исправно с Гришкой выпивал в японском ресторане неподалеку от частной его, доктора Синельникова, клиники. Несмотря на свои семьдесят шесть лет и рак простаты, о котором он узнал сегодня утром, доктор Синельников был великий оптимист. Он пять минут осматривал Гришку дома, потом пять минут в клинике. Все это время он хвастал новым порше, который купил на прошлой неделе. Потом, радостно потирая руки, как если бы речь шла о второй порции мисо, доктор Синельников сказал, что у Гришки коронарные сосуды, извините, ни к черту. И что если Гришка не хочет помереть дней этак через пять, нужно делать коронаропластику. Маленькую операцию. Сущий пустяк. Чик, и готово. Но заветная бумажка не давала Гришке покоя. Гришка попросил с операцией подождать. Два дня. Не больше. Он только встретится с девушкой своей мечты. До того, как доктор Синельников напихает в его сердце всю эту синтетическую дребедень. Синельников заулыбался, пообещал Гришке лучшую палату и десяток девушек с такими ошеломительными ногами, что о старухе Фриде Гришка в два счета забудет. И укатил читать лекцию, оставив Гришку на попечение мед сестрам с действительно такими ногами. Как если бы старый паскуда Синельников, лучший кардиолог столицы, принимал на работу исключительно бывших стриптизерш.
Мед сестры с ошеломительными ногами отобрали Гришкину одежду, напялили на него идиотский синий халатик, едва прикрывавший Гришкин зад и на каталке отвезли в прекрасную одноместную палату со всеми удобствами. Гришка лежал, соединенный проводами с мониторами, и рассматривал фотографии в рекламных проспектах. Фотографии стариков, объевшихся новых таблеток от атеросклероза и теперь в ажитации бегающих по тренажерной ленте. Гришка рассматривал бесстрашные стариковские физиономии и смертельно скучал. И чувствовал, что сердце его не выдержит тоски этой больничной, старательно замаскированной механическими улыбками девушек, ошеломительными их ногами, поддельным уютом палат, насквозь провонявшим болью и смертью. Под утро, когда постовая сестра задремала, Гришка отодрал от себя провода, и в коротеньком синем халатике, едва прикрывавшем огромный волосатый зад его, выбрался из палаты в коридор. В соседних палатах, соединенные проводами с мониторами, лежали старики, всего в мире этом достигшие, а иначе как оказаться им в клинике доктора Синельникова, беспомощные, пожелтевшие от лекарств, которыми их накачивали мед сестры, всяк на свой лад хрипящие. Трясущийся старикан с трахеостомой увязался было за Гришкой, но отстал где-то между реанимацией и хирургией.
Через черный ход Гришка вышел на задворки клиники Синельникова, в душную ночь, пахшую здесь валокордином и столовскими котлетами. Гришка протиснулся между помойными баками, пыхтя, пролез под забором, одернул халатик свой и переулками поплелся домой. Консьержка даже не проснулась, когда он, тяжело дыша, топал к лифту. Дома, не включая света, Гришка надел первый попавшийся костюм. Он хотел взять таблетки, но в темноте не сумел отыскать их. Зачем-то прихватил плащ и, консьержкой так и незамеченный, спустился на улицу. Задыхаясь, он дотащился до дороги и поймал такси. Через два квартала он попросил остановить и, с трудом выбравшись из машины, зашел в темное сейчас парадное дома, где жил Яков Фенкенштейн.
С Яковом Гришка познакомился много лет назад при обстоятельствах для Яшки безрадостных, впрочем, Яшке в его положении глубоко безразличных. Ко времени знакомства их Яков Фенкенштейн уже пару раз допивался до белой горячки. Из университета, в котором он преподавал большую часть своей жизни, его уволили за пьянку. И еще за какую-то скандальную историю. Кажется, он обозвал декана философского факультета, даму самых строгих правил, грязной потаскухой. Он влез в долги, которые не в состоянии был оплатить. Его вот-вот должны были выставить из квартиры, которую он больше не мог содержать. К тому же соседи, все люди уважаемые, каждую неделю клепали жалобы в домоуправление о том, что господин писатель ведет себя возмутительно и голым выходит курить на лестничную площадку. Риэлтеры у его квартиры так и вились. Яков на риэлтеров плевал в буквальном смысле. Чуть приоткрыв дверь. И отвратительно ухмыляясь. Так же он поступал со старухами соседками, которые требовали, чтобы он прекратил поджигать свои рукописи у них под дверью и участковым милиционером, явившимся по поручению домоуправления. Обстановка накалилась до предела, когда дворник увидал, как Яшка ссыт с чердака на тротуар. В воздухе запахло психиатрами, ледяными обертываниями и прочей дрянью. Примерно в тот самый день, когда дворник застукал Яшку за постыдными его развлечениями, Григорий Майер приехал прицениться к Яшкиной квартире. Одна дамочка с претензиями собиралась купить ее для любовных свиданий с юным, но очень талантливым парикмахером.
Дверь Гришке открыл печальный человек в пижамных фланелевых штанах и дождевике. И это в августе месяце, когда на улице стояла невыносимая жара. Яков Фенкенштейн отчего-то в Гришку не плюнул, хоть и собирался. Он подозрительно осмотрел Гришку и, не здороваясь, протянул ему бутылку водки. Гришка подумал мгновение, взял бутылку и сделал здоровенный глоток. Яшка одобрительно кивнул и пригласил Гришку войти.
Яков Фенкенштейн когда-то преподавал современную литературу в университете и писал недурные стихи. Был он человеком мягким, быть может, чрезмерно мягким. Жену свою, с которой счастливо прожил он двадцать пять лет, любил безмерно. В один прекрасный день жена Яшкина, женщина порядочная, пошла в гастроном за куриными потрохами, и не вернулась. Яшка чуть с ума не сошел. Он искал ее повсюду, звонил друзьям, в больницы, морги и частные сыскные бюро. Наконец, молодой сержант, смущенно улыбаясь, сказал Яшке, что жена его много лет состояла в любовной связи с неким торговцем пылесосами и в настоящее время с вышеуказанным господином проживает в Бразилии. Гришке она шлет теплый привет и просит впредь ее не беспокоить. Яшка от удивления запил и пил безостановочно до сих пор. Сын Яшкин, дипломат, жил отдельно и волновали его не столько родительские дрязги, сколько собственная репутация. Потому он время от времени таскал Яшку к наркологам и раз в месяц присылал девицу с лицом учительницы начальных классов, разгрести грязь в Яшкиной квартире. Из клиники Яшка выходил помолодевшим и довольным, и тут же принимался за старое. Учительницу начальных классов он не пускал на порог. Сам Яшка уборкой не занимался и в лучшие свои годы. Утюга он боялся с детства. С тех пор, как утюг этот упал на него вместе с гладильной доской, дедушкиными костылями и новогодней елкой. Единственная в его жизни попытка включить посудомоечную машину закончилась тем, что он обесточил весь район. Пылесос он разнес на мелкие кусочки сразу же после беседы с молодым сержантом. По понятным причинам. Так что квартира его была завалена по колено окурками, пустыми консервными банками, разодранными журналами и битыми тарелками. Сам Яшка все это время ходил в пижаме и дождевике, тех самых, в которых он побежал искать свою жену. Чтобы выразить презрение свое к ней, он мочился на ковер в гостиной. Который подарил ей на день рождение. Спустя два года сын Яшкин перебрался в какую-то африканскую страну и в анкетах писал, что отец его погиб в автомобильной катастрофе.
