Артур Беккер - Дядя Джимми, индейцы и я
Можно сказать, ему вообще всегда везло, до сих пор он много раз соскакивал у смерти с лопаты. И тогда, когда он среди зимы, совершенно пьяный, валялся в придорожной канаве рядом со своим мотоциклом… Всегда кто-нибудь вовремя приходил ему на помощь, и он не успевал замёрзнуть насмерть. И не только это. Часто он получал анонимные угрозы, короткие письма, в большинстве случаев после того, как якобы снова где - то что-то сгорало. Мне было тогда всего четырнадцать лет, и я не так много понимал в его махинациях.
Тётя Аня, единственная жена, которая когда - нибудь была у Джимми, глотала таблетки пригоршнями — видимо, это были какие-то психотропные средства против стойкого нарушения сна. На ночь она включала в комнате свет, потому что боялась оставаться одна, — именно по этой причине мне от случая к случаю перепадало спать с ней в одной постели. Не проходило ночи, чтобы дядя не задерживался где-нибудь допоздна — по делам, разумеется. А еще он почти каждые выходные играл на свадьбах на электрооргане и пел в качестве лидера группы под названием «Чёрное есть белое». Это занятие постоянно сводило его с множеством влиятельных людей из партии, милиции и церкви. Тогда в стране была одна-единственная фирма — Польская Народная Республика, — и чем хуже ей приходилось, тем лучше шли дела у Джимми и его товарищей.
Когда он возвращался с таких вечеринок, громкая икота и топот по лестнице его зимних ботинок с десятисантиметровыми каблуками будили всех жильцов дома на улице Коперника, которых он обзывал советскими шпионами и агентами КГБ. Чтобы внушить тёте Ане страх, он колотил в дверь ногой; когда после этого, войдя, он останавливался перед её кроватью, он не узнавал меня и думал, что я её любовник. Он долго таращился на меня, покачивался и бил себя рукой в грудь, чтобы остановить икоту.
В какой-то момент тётя Аня поменяла замок на входной двери, и мой дядя перебрался в подвал, где хранились велосипеды. После этого в нашем доме наконец-то воцарился покой. Тётя Аня приняла такое решение: «Если человек никогда не моется, воняет, как пума, и постоянно клянет людей и милицию, хотя сам же с ними обделывает свои махинации, то ему нечего больше делать в моей постели! Я с тобой развожусь!»
Я очень хорошо помню, как мой дядя выглядел после развода Его по-свиному розовое, всегда одутловатое лицо вдруг осунулось и стало бледным. Вид у него был жалкий, его стало не узнать, как будто его пропустили через мясорубку, а потом снова собрали — хоть и с кожей, и с костями, но без крови.
Он влачил в своём подвале растительное существование, поверженный и сокрушённый, и ковал там великие планы своего отъезда. Он разослал несколько писем своим родственникам в Брисбан, Чикаго и Виннипег. Из Чикаго вообще не пришло ответа, даже открытки. Австралиец, кузен Джимми, ответил сразу: каждое второе слово было fucking, хотя письмо было на польском. Он писал, что после стольких лет тяжелейшего труда он с трудом выстроил свое существование и теперь не допустит, чтобы дядя Джимми, паразит и негодник, разрушил всю его красивую австралийскую жизнь.
А вот из Виннипега он через год получил приглашение.
Агнес на два года старше меня, без неё я тогда ни за что не решился бы уехать в Америку, клянусь перед Богом. Ещё маленьким мальчиком я знал, что когда-нибудь у меня будет девушка, предназначенная только для меня, что когда-нибудь я вызову её к жизни из моей мечты, а потом увидел Агнес на пляже, летом 1983 года, и сразу понял, что это и есть моя девушка, которую я столько ждал.
Агнес лежала на подстилке и читала книгу. Солнце светило ей в спину, волосы были собраны в хвост и подвязаны на макушке голубой лентой так, что вся её чудесная жирафья шея оказывалась на виду, великолепная шея, загорелая и нежная, как стебель. Я просто спросил у неё: «Что ты читаешь?»
Я никогда не забуду, как в наше первое общее лето мы гребли на лодке к Острову любви посреди озера Ротфлис и как пробирались там босиком через камыши, остропёстр и крапиву. Мне только что исполнилось шестнадцать лет, и я был очень горд, что наконец влюблён — в красивейшую девушку на свете, к тому же старше меня. Я был царь всех львов Вармии и Мазур, единственный подлинный герой. Я шел вслед за моей Агнес, пробирался с ней через жёлтые заросли острова, на котором паслись овцы, кося в нашу сторону недоверчивыми глазами. Я целовал Агнес, и мы теряли равновесие. Мы падали в траву. Мы плавали в озере, остужая наши тела. Я страшно боялся, но Агнес взяла меня за руку, и я бросил на песок её белый купальник-бикини. Голые, мы загорали на послеполуденном солнце.
Агнес по настоянию своих родителей, видных партийных функционеров из Олылтына, должна была изучать сельскохозяйственные науки и сделать университетскую карьеру в Кракове.
А обо мне уж говорить не приходится. Мои тётя Аня и бабушка Геня хотели дать мне надёжную, практичную профессию, поскольку идти в гимназию я не собирался. Мне предстояло выучиться на забойщика скота. Они старались внушить мне это всеми средствами. Не то чтобы я был неспособным учеником, нет, но всякий раз, когда я смотрел на доску с бесконечной цифирью, мне становилось дурно. Мой желудок аллергически реагировал на математику и физику. В школе я по большей части сидел с отсутствующим видом и не понимал ни слова. Всё это было для меня как китайская грамота.
При том, что я был очень талантлив. Я прекрасно играл на гитаре, этому меня научил мой дядя, и я не знал никого другого, кроме себя, кто столько времени проводил бы слушая радио. Би-би-си и «Радио Люксембург» были моими любимыми станциями. В моей комнате висели картинки из варшавского молодёжного журнала, плакаты Фрэнка Заппы и Ритхи Блэкмора — Ритхи сидит на шпагате на сцене под гигантским стеклянным глазом, искусственно освещённым, зелёным, жёлтым и красным, как радуга. Когда я слушал Би-би-си, в моей комнате сверкали молнии, а когда я повторял гитарную партию Ритхи и на шпагате доигрывал его соло до конца, подо мной разверзалась преисподняя.
Да, я и сейчас ещё помню мою первую электрогитару. То была чешская гитара, потому что чешские были лучше польских, но всё же не так хороши, как гэдээровские, потому что струны рвались, если дергать их слишком уж страстно и горячо.
Я молился на Фрэнка Заппу, а не на Богородицу из Ченстохова, как моя бабушка Геня. Он часто являлся мне во сне, и я вдруг слышал его голос, возвещавший мне зашифрованные послания. Тогда я шёл к озеру Ротфлис, к тому пляжу с красными берёзками и старыми понтонными мостками, чтобы подумать над его вестью. Я стоял под красными берёзками в любую погоду, даже если дождь лил как из ведра, даже зимой.
Дяде Джимми я не рассказывал о тех коровах и свиньях, которых увидел однажды во сне в февральскую ночь 1984 года. Я уже заранее знал, что у Джимми возникнет только один вопрос: «А кто такой, к чёрту, этот Шаха, уж не один ли из этих твоих длинноволосых идиотов? Да ведь эти обезьяны все сплошь вшивые и постоянно скребут у себя за ушами, как тот севастопольский балалаечник!»
Мой сон был правдоподобный, как кинофильм. Я находился в каком-то огромном помещении, выложенном белым кафелем. На мне был пластиковый фартук, в левой руке топор, в правой — нож для забоя скота; вокруг меня теснилось бесчисленное множество животных. Одного кабанчика мне было особенно жаль. Он был с усами, небритый и хрюкнул всего один раз. Царила полная тишина, все ждали только моего смертельного удара, и, когда я занёс топор, я вдруг услышал голос Заппы. Я точно помню, я и сейчас как будто живьём слышу, как он сказал мне: «You are what you eat».
Когда я отрубил свинье голову, кровь брызнула мне в лицо так, что у меня в глазах потемнело. Я вскрикнул, проснулся и ощутил на своих губах вкус крови.
«Бежать отсюда!» — пронеслось у меня в голове. Внезапно мне всё стало ясно: «Забойщиком скота вы меня не сделаете! Я убегу вместе с дядей и с Агнес».
В тот же день, когда я увидел во сне небритую свинью, я договорился с Агнес встретиться вечером на берегу. Мне необходимо было всё ей рассказать. Она приехала из Ольштына точно в назначенное время, под шубкой у неё было летнее платье с маками, то самое полыхающее платье, которое я и до сих пор ещё люблю и помню и которое она носила в то лето, когда мы с ней познакомились.
В тот день мне было действительно важно, чтобы Агнес выслушала меня и поняла тайный смысл послания Заппы. Я ещё не закончил свой рассказ, как она вдруг пустилась танцевать. Она обнимала красные берёзки, бегала от дерева к дереву, её синие глаза были огромными, а моё сердце колотилось, я дрожал всем телом. Агнес крикнула в сторону озера Ротфлис:
— Да, Теофил, я поеду с тобой в Америку. Мы разбогатеем! Станем богатыми, как Рокфеллер!
И мы сразу отправились в велосипедный подвал к дяде Джимми. Он прижимал своим широким задом крышку на чемодане тёти Ани, тренируясь его укладывать и распаковывать. Он сидел на чемодане и ругался, потому что тот не хотел закрываться, но не из-за того, что Джимми Коронко уложил туда слишком много рубашек, пуловеров и брюк, — нет, чемодан был полон старых газет, я хорошо знал их, то были его футбольные вестники, подборка за последний год. Он сказал:
