Артур Беккер - Дядя Джимми, индейцы и я
У моего дяди был слабый мочевой пузырь, он часто отлучался в туалет и подолгу отсутствовал, так что иной раз за него даже начинали беспокоиться. Но когда он возвращался, всегда выдумывал что-нибудь несусветное, что-нибудь настолько несуразное, что все думали: ну всё, Джимми Коронко свихнулся. Например, поселкового старосту он после своих отлучек обвинял в том, что тот за время его отсутствия съел три килограмма «силезской». Этот спор был нам всем хорошо знаком, и все знали, что однажды это плохо кончится.
Однажды зимой — я думаю, последней зимой перед нашим отъездом в Канаду, в 1983 году, — мой дядя порезал пана Малеца, в слепой ярости нанеся ему пятнадцать ножевых ран. К счастью, ничего страшного не случилось, потому что дядя был настолько пьян, что вместо ножа схватил какую-то деревяшку. Но после этого случая поселковый староста ещё несколько месяцев козырял тем, что две недели пролежал в больнице в Ольштыне, и всем в посёлке показывал шрам на своей правой ключице.
— Теофил, в Ротфлисе на бойне теперь уже не те обороты, — вдруг говорит тётя Аня. — Люди в деревнях обеднели и озлобились. Вся Восточная Польша в упадке, Валенса разорил всех.
Чем больше я пью, тем нервознее становлюсь. Я танцую один танец с тётей Аней, потом с бабушкой Геней. Истинная отрава — это не спирт, не сахар и не женщины, а смесь всего этого. Я снова сажусь к столу и курю польские сигареты, пробую себя в качестве перманентного курильщика, прикуривая одну сигарету от другой, и машу рукой дяде, подзывая его к себе. Он уже пошатывается, протискиваясь сквозь толпу, танцующую полонез, и усаживается на скамью, вклинившись между мной и тётей Аней. Сейчас начнём чокаться, думаю я, за всех злыдней и добрых духов. Девушка, которая сидит на другом конце стола и поразительно походит на мою Джанис, внезапно вскакивает и включает стереоустановку на полную громкость, так что я едва могу расслышать собственные слова.
— Чего тебе надо, Теофил? — спрашивает меня Джимми. — Взгляни на эту девушку — такое не часто встретишь в Канаде! Даже среди белых в центре Виннипега. Твоя тётя Аня — ах, если бы она знала, как я её люблю! С моими долларами я мог бы превратить её в топ-модель!
— Поскромнее, Коронржеч, — говорит она, — у тебя же ничего нет, кроме того, что на тебе: рубашка да брюки!
— Аня, любовь моя, я всё могу тебе простить, но то, что ты делишь свою постель с Малецом, это позор!
Я даю им поговорить и слушаю лишь краем уха, а сам наблюдаю за незнакомой девушкой. То, что Джанис не здесь, то, что она не полетела с нами, оказывается фатальной ошибкой. Такие ошибки делать нельзя.
Я флиртую с незнакомкой, приглашаю её на танец и чувствую на себе католические взгляды моей бабушки Гени, которая пристально следит за мной со своей безгрешной совестью.
Как-то однажды Геня сказала мне, чтобы я не заглядывал ей под юбку, — она, мол, знает, что все мужчины только и ищут подходящего случая.
Мужчины! А мне тогда было двенадцать лет, но она совсем не шутила и больше не повторяла эти слова. «Плохо, очень плохо», — шептала она сама себе.
А в другой раз, после одного разговора о девушках — о том, что прилично, а что нет, — она сказала мне: «Да, негодяй ты этакий, даже когда у вашего брата есть подруга, вас ничто не удержит от того, чтобы лечь в постель с другой женщиной!»
Итак, я танцую, я пытаюсь стереть из моей памяти Джанис и наступаю незнакомой девушке на ноги. Я уже обнял её за талию, я уже чувствую под своей ладонью её увлажнившееся от пота платье. Но прежде чем я забываюсь — а забываюсь я легко, — рядом со мной вдруг возникает дядя Джимми.
Я отпускаю девушку и следую за моим дядей. Он подводит меня к тёте Ане и ко всем остальным за столом.
Я молчу и слушаю хриплый голос Джимми, он пьяно и меланхолично лепечет, рассказывая о нашем друге Бэбифейсе, индейце навахо.
Может, оно и лучше, что Джанис здесь нет. А то бы она постоянно пытала меня, где тот пляж на озере Ротфлис, на котором я познакомился с моей первой любовью. Она бы от меня не отстала, она бы ревниво требовала, чтобы я показал ей ту лесную тропу, ведущую к поляне, на которой я впервые поцеловал мою Агнешку, Агнес. Я знаю, что Агнес теперь живёт в Калгари, что у неё есть друг, а возможно, уже и ребёнок от него, и что она ничего не хочет обо мне знать.
Я выхожу наружу, я хочу несколько минут побыть один, выкуриваю сигарету до самого фильтра, разбиваю пустую рюмку о входную дверь, никто меня не слышит, я сдвигаю осколки ногой в сторону и снова возвращаюсь к Джимми.
Я не бродяга, мне не надо в эту ночь стоять и попрошайничать. Никому не придётся бросать мне в шапку мелочь, чтобы я смог купить себе селедку или огурец на закуску к водке. Я кладу паркет. А Джимми — садовник.
Никто не заметил, как я отлучался на несколько минут в звездопадную ночь, и теперь я снова один с моими мыслями, хотя меня пытают, как на допросе: все гости так и рвутся пожать руку богатым дядюшкам из Америки, каждый хочет услышать, сколько долларов в месяц мы зарабатываем, какой у нас дом, с какой скоростью можно ездить по хайвэям и правда ли, что в Америке даже католические священники носят оружие, «настоящее оружие, с боевыми патронами».
Я отвечаю отрывочными фразами, запинаюсь, теряю нить и ретируюсь к Гене, которая беседует со своим братом Войтеком за стаканчиком «данцигской золотой воды».
Я подсаживаюсь к ним, обнимаю Геню за плечи. Она приникает ко мне и что-то шепчет мне на ухо.
— Теофил! Тс-с-с! Ты знаешь, кто сейчас в Ротфлисе? — тихо спрашивает она.
— Нет, Геня, понятия не имею!
— Агнес!
— Где? Здесь, в Ротфлисе?!
— Да. У её родителей есть летний домик на озере. Она уже третий раз приезжает сюда, а ты — ты за всё это время даже не написал ни разу! Хотя бы о том, например, что вы с ней разошлись!
Не может быть, думаю я, так не бывает — ещё и дня не прошло, как я в Польше, а Агнес уже попадается мне на пути! Чтобы успокоиться, я смотрю на часы и спрашиваю себя, который час теперь в Виннипеге. Я очень устал, потому что перелёт в Европу отнял у меня целую ночь. Где она? Просто выпала из жизни. Почему дяде Джимми хоть бы что, почему он выглядит выспавшимся и бодрым как никогда? Я пытаюсь нащупать потерянное время, ищу его в моей голове, но вместо него натыкаюсь на другое время, которое осталось в моём далёком прошлом.
Мне кажется сейчас очень важным упорядочить мои воспоминания — час за часом, место за местом, и в самую первую очередь я думаю о том, как всё начиналось. С Агнес, со мной и с Джимми.
3Когда я был ребёнком, в семидесятые годы, дядя носил меня на руках за шесть километров — из Ротфлиса в Вилимы, под палящим солнцем, — когда у нас был двухнедельный отпуск на озере. Между Ротфлисом и Вилимами и по сей день нет автобусного сообщения. Вилимы — последний населённый пункт перед озером. Там, в этой рыбацкой деревне, заканчивалась асфальтовая дорога. А дальше были уже только просёлки, ведущие в лес, — на них по ночам попадались косули, они шли на водопой. Они утоляли жажду чаще всего в полуночные часы, и приходилось быть предельно внимательным, потому что косули, внезапно возникая перед тобой в розовой полутьме, в своём страхе перед человеком часто бывают непредсказуемы.
Чтобы было понятно: до 1945 года наш посёлок назывался Ротфлис, теперь он называется Червонка.
В Ротфлисе восточные пруссаки промышляли мехом и шерстью. Они охотились и дубили шкуры — а шкуры диких зверей из лесов Ротфлиса и Вилим возили на продажу в Кёнигсберг, Алленштейн и Данциг. Предприниматели. Озеро и его волны, а заодно и ночное небо то и дело окрашивались дубильным корьём и кровью застреленных косуль и диких кабанов. Иногда в капканы попадались хорьки, и тогда на вырученные от продажи их шкурок деньги охотники заказывали у лучшей портнихи Алленштейна, фрау Гензерих, дорогие юбки, шали и корсажи для своих жён.
В Червонке свирепствовала мафия страховщиков, предводительствуемая всемогущим начальством. Джимми обтяпывал с ними тёмные делишки, но клял коммунистов последними словами и ругался как сапожник, когда по вечерам смотрел по телевизору новости.
Сегодня, когда я вижу вокзал и почту, эти старые здания из обожжённого кирпича, мне становится не по себе.
Это было в начале восьмидесятых. На первом этаже размещался филиал государственной страховой компании, в которой работал дядя Джимми.
В Ротфлисе и окрестных деревнях по всем договорам, заключённым Джимми Коронко, в те времена ещё Мирославом Коронржечем, всё неотвратимо горело. Статистически у нас была самая большая плотность пожаров во всей Польше со времён вторжения нацистов и Красной армии. Горели все Мазуры и Восточная Пруссия, и деньги к моему дяде текли рекой, непрерывным конвейерным потоком, он набивал ими чулок, а сам пьяный валялся под столом. Боже мой! Он грёб деньги, как Ротшильд! Но после того как директор Чеслав Баниак допился до смерти, всё надувательство вскрылось: амбары, крестьянские дома и коровники, как оказалось, на самом деле вовсе не сгорали, милицейские и судебные документы, целые папки с фальшивыми свидетельствами и ложными цифрами попали в прокуратуру, и началось следствие. Если бы мы не сбежали в Канаду, мой дядя, возможно, и по сей день ещё сидел бы за решёткой в городке Бартошице, близ русской границы.
