Владимир Хилькевич - Люди божьи собаки
— Сила Морозов и Вольгочка в жите склещилися…
Вольгочкой звали в селе ее дочь. И тут до ее сознания дошел весь зловещий смысл происходящего.
Путаясь ногами в огуречной ботве, она выбежала за усадьбу и увидела, как коричневатое поле зрелой ржи рассекают в разных направлениях люди, по двое-трое. Ищут, поняла она, Силу и ее Вольку. И вот чей-то радостно-пьяный вопль бросил всех в одно место, и на глазах у подбегающих односельчан из ржи встали, торопливо поправляя одежды, светловолосая молодица, почти девчушка, с растерянным выражением круглого веснушчатого лица, на котором удивляли почти вертикальные брови, и не старый еще, но много старше своей подруги светлоголовый мужик. И все поверили, увидев их, и почему-то оскорбились. Неизвестно кем был подан импульс общего возмущения, и он сработал. Одни бросились к тем двоим с кулаками, а кто-то плевал в их сторону или указывал пальцем и громко хохотал. Сила остудил храбрецов, двое первых высоко задрали ноги во ржи, остальные наседать больше не посмели, но и не унимались, не подобрели. Сила не обращал на них больше внимания, он вел Вольку через весь этот бедлам — седоватый, нахмуренный, как старый сокол, оберегая свою соколицу. Он пропустил Вольку чуть вперед и время от времени зычно покрикивал на баб, что стояли у них на дороге. Те хотя и расступались, но языками чесать не переставали, костили почем зря. А Катька Сологубиха, сестра Силиной жены, дорогу не уступала, подбегом шла впереди, оглядывалась на них и вся посинела от крика:
— Сучка ты, сучка, что ты делаешь, сучка? У него дети такие, как ты. Где ж твоя голова?..
Сдали нервы у Вольки, которая до этого только тихо плакала, она повернулась к Сологубихе спиной, быстрым движением рук махнула под самые мышки длинную мятую юбку в клетку и нагнулась резко, выставив честному
народу по-девичьи худоватые белые ягодицы.
Бабы взвыли, заплевались, захохотали, заойкали. Мужики — одни словно отрезвели, ведь и правда дело не для бригадного собрания. Другие обрадовались возможности свести все на шутку. Но третьи почувствовали себя оскорбленными и рванули тяжелые осиновые колья из забора. И опять Сила доказал свою мужскую пригодность. Кол в руках у Хвися разломился о его, Силино, плечо, а Хвиська с расквашенным носом отлетел в сторону. Но на Силу насели, и зачастили глухие удары кольями, над застенком понесся звероватый мужской крект.
Расправе мешало, что под ногами дерущихся путались те, кто хотел бы уладить все добром, в Красной Сторонке таких всегда найдется много, и они держали Силиных противников и его самого за руки, разводили, внося еще большую сумятицу. Под шумок перетянули вдоль спины и Вольгочку, да так, что мать, увидав это, едва сознания не лишилась от жалости к ней. А над упавшей на колени Волькой вороньем закружились бабы, пинали ее ногами, таскали за волосы или щипали с визгом и приговорками. Мстя ей — нет, не за белые ягодицы, а за что-то другое, тайное, известное только им.
Стоять и смотреть, и привычно улыбаться всем Татьянка не могла. Пробовала удерживать за руки одну бабу, другую, остановить — куда там! Она не верила своим глазам, что можно при матери так бить ее дитя.
Она стала их громко проклинать, кричать им злое и обидное. Ее не слушали. Тогда, заплакав, Татьянка бросилась подбегом в соседний огород в надежде хоть собаку какую во дворах найти и притащить на цепи, да только умом понимала, что и своры будет мало, свора стушуется и хвосты подожмет, испугавшись людской колготни. Бежала и еще думала — кого из мудрых людей позвать, может, бригадира? Не видя ничего перед собой, взбилась грудями на крохотный дощатый домок улья, едва не опрокинула. Постояла минуту, и вдруг сама же и толкнула, повалила наземь. Схватила за высокие ножки и поволокла назад, в поле, к людям, слыша, как медленно закипает внутри улья, как там начинает глухо ворочаться живая масса.
Перевалив домок через перелаз и приблизившись к бойне, с трудом подняла его натруженными руками над головой, сбив косынку на плечи, и уронила на землю. Тотчас развалился старый улей, — оттуда со зловещим гудом вывинтился в небо густой и, казалось, бесконечный рой, сбился на высоте в черный кишащий клубок.
И пал на ошарашенных людей.
Боже мо-ой! Дорого же обошлись, ох и дались в знаки Красной Сторонке белые Вольгочкины ягодицы. Люди шарахнулись в разные стороны. Никогда в жизни они, пожалуй, так быстро не бегали. Чей дом был близко, тот бросился к дому, рассчитывая укрыться в его стенах. Но уже в начале пути понял, что сделал это зря. Потому что и тех укусов, которые ему достались сразу, хватило бы на десятерых.
Другие, а таких умников нашлось немало, вспомнили про единственно верное средство — речку, и заспешили прямо к ней, за километр — по густой коричневой ржи, со скоростью курьерского поезда. Может, эти и выиграли. Сразу их грызли люто, но потом отстали, а у воды и вовсе отпустили души на покаянье.
Татьянка, с заплывшими от слез и укусов, невидящими глазами зловеще хохотала, взявши руки в боки и запрокинув голову.
Через минуту-другую поле опустело. Такой стремительной эвакуации не добился бы и эскадрон конной милиции.
Когда ушел, прихрамывая, и Сила, Татьянка увела растрепанную, в синяках, Вольку. Та плакала и севшим голосом материла село.
Старшая дочьДалекий день, когда за селом была вытоптана созревшая рожь, ей не приснился и не в дурман-забытьи привиделся. Ее старшая дочь лет через пять после войны приняла проезжего — захожего солдатика, возвращавшегося со службы с их сельчанином. Попробовала бабьего зелья, а когда примак поехал погостить на родину да там и остался, скрутилась с Силой Морозовым.
С тех пор, как их связь так громко раскрылась, они перестали прятаться, встречались почти в открытую у Силы на мельнице. Жена Морозова ничего сделать не могла, с ней, он, правда, жил, помогал взрослым уже детям, но от Вольки не отказался.
Однажды, зная, что дочь сейчас у него, Татьянка отправилась поздним вечером к Силе на мельницу. Завернула по пути в Клоково — лужок за деревней с тремя красавцами-дубами, двумя рядками негустого кустарника над мелкой, заплывшей канавой и шелковистой сочной травой на дне канавы и по всему лужку. В темноте поискала рукой по траве. Сначала попадались только желуди, потом она нащупала, наконец, палые листья. Выбрала самые сухие. Не доходя шагов сто до мельницы, остановилась — ей нужно было кое-что сказать этим двоим. Но так, чтобы они не услышали, а только почувствовали. Разглядела под дремавшими крыльями ветряка крышу-пилотку землянки и зашептала заговор:
— Господи-господи! Разлучи, господи, две душечки, грешную и негрешную. Разведи их чистым полем, темным лесом, топким болотом. Отверни их одное от другого, откосни. Привычное чтоб стало отвычным, приглядное — неприглядным, близкое — чужим, далеким. Царские врата расчинилися, золотые ключи разомкнулися, две душечки разлучилися. Аминь.
Повторила все это несколько раз. Пересилила себя и шагнула к землянке. Воткнула в травянистый ее бок сухие дубовые листья и присказала:
— Листом крученым пусть усохнет у Силы тое, што бабам наравится.
Толкнула дверь, из-под которой пробивалась полоска света.
В землянке, вырытой мельником для отдыха, Сила сидел за низеньким столиком, сбитым из неструганых досок, и, бросив на столик сапог, чинил холявку толстой, сделанной в кузнице иглой, щедро натирая измочаленным восковым шариком суровую нитку. Вольгочка в цветном сарафане приткнулась на осиновый кругляш у махонькой жестяной печки, от которой тянуло теплом, и помешивала в алюминиевом солдатском котелке какое-то варево. Пахло вымоченными рыбьими головами. Рядом на услончике лежала горстка дешевых конфет, на земляном притоптанном полу валялась аляповатая желтая обертка.
— Для чаго гэто ты, скажи мне, ее со свету сводишь? — с порога закусила узду Татьянка. — Батьку свел, мати чуть в сажалке не утопил, а сейчас и дитя сводишь. Что мы тебе сделали? Бесстыдники вы, сараматники, водой вас нужно разливать, как собак. А ты! Сядиш, вочи вылупила, дурница, ну дурница! Мырш домой! Что тебе нужно у этого деда?
Дочь ее не послушалась, вырвала руку. Оба они враждебно молчали, и Татьянка в слезах ушла назад в деревню одна, унося предчувствие беды.
В далеком тридцать шестом, через год после того как Федора забрали, в самый голод молодой мельник Сила Морозов подбрасывал ей по-соседски торбу-другую ржаной муки. Делал это скрытно, но что в селе утаишь? Чего не увидят, про то догадаются. Шепнули Татьянке, что вроде как Сила и упек Федора в отсидку, а теперь совесть мучает, или к самой подкатиться хочет.
Татьянка всей правды не знала, и стало ей тоже казаться, что какую-то выгоду ищет Морозов, откупного себе хочет получить. Померещилась ей вина в синих Силиных глазах, и тогда она ожесточилась душой, упросила свекра, и тот, знавший грамоту, написал на Морозова письмецо без подписи. Что добро колхозное базарит и на мельнице у него непорядок, мышей и птиц не счесть, учета никакого нету, к старым колхозникам почтения тоже не имеется. Что пьянство там и разврат… Как в воду глядел старик, на много лет вперед.
