Марина Бровкина - Молчаливый Афанасий
Он сказал Антону:
— Подарок мой тебе.
И «Селга» вдруг запела чистейшим серебристым голосом — лучшим голосом Мариинки — на итальянском языке, которого ни один из них не знал, но и так понятно было, о чем идет речь.
Афанасий подумал: «Отец Никон да вот еще Антошка — кто еще есть у меня?» Он не попрощался с Антоном, а тот, кажется, и не заметил этого. Кто-то из апостолов спросил Афанасия:
— Посвященный?
— В некотором роде.
Долгое время можно было наблюдать, как к вечно пьяному человеку, сидевшему под колоннами Казанского собора и прислушивающемуся к приемнику, в котором давным-давно сели батарейки, подходят какие-то люди и с поклоном оставляют рядом с ним еду.
Потом этот человек куда-то исчез.
* * *Афанасий очнулся и увидел маленького мальчика в зеркале, которое стояло в зале Алдановых. Он поразился на мгновение нелепому виду мальчишки: худющий, растрепанный, слишком короткие штаны, старенький ранец у ног… И тут же признал в этом отражении себя.
Антон и Полина щебетали о чем-то с Эсфирью, князь Ордынцев изнывал от неразделенной любви. В Ленске-42 события развивались своим чередом. «Полный и необратимый апокалипсис!» — это были первые слова, которые произнес Афанасий после долгого молчания. Он сказал это отнюдь не по поводу своего будущего, он просто согласился с философами относительно общего состояния дел на планете Земля.
Эсфирь хотела возмутиться, она не любила ненормативной лексики, но передумала, все-таки самое главное, что этот странный мальчик заговорил.
Ордынцев, питавший к Эсфирь нежные чувства, тоже оказался восприимчивым к тонким энергиям. В момент вспышки на полигоне князь увидел с невообразимой скоростью несущийся к ним электронный смерч. Он предстал перед Ордынцевым сплошной красной стеной от земли и до самого неба. В момент, когда клубящаяся стена накрыла Ленск-42, Ордынцева резко подбросило вверх, и он за десятилетия своего бесплотного существования впервые почувствовал боль, ударившись головой о потолочную балку.
Быть может, это была только фантомная боль, но она помогла ему прозреть — Алданов не чернь и не смерд. Ранг Алданова несопоставим даже с его княжеским титулом. «Он, наверное, один из всемогущих богов микромира, иначе как же… И я к его жене?! Господи, спаси и помоги!» Испуганный князь забился в угол под самый потолок, потускнел, сжался и едва совсем не развоплотился от расстройства. Но услышал мысленный голос Афанасия, которому наконец-то удалось разглядеть вожделеющее привидение: «Не падайте духом, князь! Эсфирь Алданова, конечно, не для вас. Материальности вам, пожалуй, не хватит для этой женщины. Советую переключиться на нашу Егоровну. Баба она добрая, легковерная, и хлопот с нею поменьше будет». — «А не пошли бы вы, сударь», — резонировал князь, нимало не удивившись установившейся связи с мальчишкой.
Дети собрались уходить, Эсфирь пошла провожать их, никто не заметил, что Афанасий не сдвинулся с места. Ему нужно было остаться одному и все обдумать.
Афанасий пристально смотрел на стакан с водой, который стоял на рояле. Стакан начал медленно двигаться к краю, пока не упал. Стекло разбилось, вода разлилась. «Чудо — это отклонение от нормы, противоречие в установленном порядке, который создал Бог, а значит — бунт против Него. Наш мир несовершенен и нуждается в исправлении различных вопиющих несправедливостей и бессмысленных жестокостей — в постоянном вмешательстве посредством чуда. А значит, Бог способен ошибаться».
Афанасий вернул события немного назад, и стакан с водой снова начал двигаться по черной лакированной поверхности рояля, но на этот раз он не упал на пол. Стакан остановился точно на краю — стекло не разбилось, и вода не разлилась. «Разумеется, можно повернуть события вспять и спрятать всех в бункере, за свинцовыми плитами, или не позволить ядерному распаду выйти из-под контроля. В этом случае Полину будут воспитывать родители, мягкие интеллигентные люди, им удастся сгладить ее бойцовский характер, и Мариинка не получит свой „золотой голос“. Полина станет учительницей в музыкальной школе и выйдет замуж за Антона.
Антон не сопьется, блестяще закончит физтех и откроет какую-то важную и, на первый взгляд, невинную закономерность… И в конце концов мир еще долго будет ждать своего нового будду.
Я могу все это сделать, исправить установленный порядок. То есть совершить чудо.
И, следовательно, признать невменяемость Бога. Но я-то знаю, что Господь изощрен, но не злонамерен, установленный им порядок есть единственно возможный. А значит, чуду нет места в нашем мире».
Так осознавший себя юный будда — Майтрейя — стал Буддой-наблюдателем, первым буддой на Земле, который выбрал позицию «неделания». И не потому, что был безразличен к людским горестям, а потому, что знал — так лучше. Те, кто умел разглядеть его истинную природу, прозвали его Молчаливым Буддой — из него по-прежнему тяжело было вытянуть хоть слово. А если и вытянешь, то не всегда приличное.
— Афоня, ты что это засиделся, уснул, что ли? Вставай, братишка, пошли! — окликнул его Антон.
Домой возвращались, когда стало темно. Шел снег. Обледенелый деревянный «тротуар» покрылся белым ковром и стал еще более опасным. Дети держались друг за друга, скользили, смеялись, пока Антон не поскользнулся, и все трое угодили в сугроб.
Вставать не хотелось. Они лежали на снегу, и сверху тоже падал снег, все было белое, тихое. Афанасий закрыл глаза, на веки опускались белые хлопья, и постепенно он стал ощущать их тяжесть.
Антон увидел, как над сугробом вьется еле заметная дымка.
— Как ты думаешь, Полина, что это? «Это провожает нас князь Ордынцев, — хотел сказать Афанасий. — Знает Ордынцев, что завтра Параллельный мир № 42 перестанет существовать. Нас всех увезут отсюда.
Хорошо бы вычеркнуть из жизни завтрашний день, не видеть никогда или хотя бы не помнить лицо Полины в окне маленького с облупившейся по бокам голубой краской автобуса. И как Антон оттолкнет учительницу, хлопотливо застегивающую ему пальто перед тем, как посадить все в тот же автобус, и шепчущую ему на ухо: „Пока ничего неизвестно, вы должны верить…“.
Мы уедем, полигон занесет снегами, потом дожди и ветры сотрут следы его существования. Только редкие в этих местах геологи, натыкаясь на странные разрушенные постройки, будут чесать языки насчет древней арийской цивилизации, от которой не осталось ничего, кроме заросших бурьяном бункеров. И еще будут ходить совсем уж неправдоподобные слухи о назойливом привидении, измученном ностальгией по человеческому обществу».
Но Афанасий, как всегда, промолчал.
— Я знаю, что это за дымка, — ответила Полина. — Это поднялся из какой-то берлоги звериный Ведогонь.
— Какой еще Ведогонь?
— У всякого зверя свой Ведогонь. Звери засыпают — караулят их Ведогони.
Караулить скучно и зябко. От нечего делать дерутся. Беда: не осилишь, кончит свой век Ведогонь — и зверь сочтет во сне звериные дни.
— А у людей так бывает? — спросил Афанасий.
— Счастливый, кто родился в сорочке, — у того тоже есть свой Ведогонь. Вот ты, Афанасий, — счастливый. Засыпаешь ночью, а он выходит мышью, бродит по свету. И куда только не зайдет — на какие горы, под какие звезды! Погуляет, всего наглядится — и вернется к тебе. А ты видишь сны. Это все Ведогонь насказал и напел.
Полина глянула на Афанасия, страшно ему или нет? Показалось, что не страшно, и она продолжила трагическим шепотом, делая эффектные паузы.
— Но берегись: если дрема крепко уводит — твои дни сочтены. Ведогони драчливы; заденут друг друга — и пойдет потасовка, а после, смотришь, и нет одного: кончил свой век. И ты не проснешься… Немало счастливых гибнет в зимнюю пору неслышно… «Артистическое дарование несомненное», — подумал Афанасий.
— Сама придумала? — спросил Антон.
— Конечно, сама! «И врать тоже горазда».
— Ладно, хватит маленьких пугать. Вставайте, а то так и замерзнуть недолго. — Антон встал первым и подал девочке руку.
— А давайте лучше петь! — сказала Полина и начала своим чистым серебристым голосом.
Как ангел неба безмятежный в сиянье тихого огня…
Афанасий не имел никаких способностей к пению, старательно выводил, отчаянно фальшивя. Но снег поглощал звуки, и никто, кроме князя Ордынцева, их не слышал.
Майские праздники 2002 г. Васильевский остров
