Марина Бровкина - Молчаливый Афанасий
Говорят, что на человека оказывают неизгладимое влияние те впечатления, которые он получил в глубоком детстве, вроде бы что-то там откладывается в подкорке или где-то еще. В нежном возрасте, когда другие дети, проснувшись, видят еще не совсем сформировавшимся зрением погремушки да розовых слонов, Афанасий рассматривал дифференциальные уравнения и прочие хитрые вещи. Так его родители, витавшие где-то очень высоко над бытом, декорировали обшарпанные стены квартиры — вместо обоев в мелкий цветочек обклеили их листами со своими студенческими лекциями. Скорее всего, если был бы выбор, Афанасий предпочел бы рассматривать слонов и прочую сентиментальную чепуху. Но выбора не было, и волей-неволей приходилось ему следить за приключениями странных знаков и символов. И, еще не понимая, к чему бы это приложить, сын талантливой ученой пары интуитивно понял великолепную гармонию, строгую логику абстрактных математических построений.
Родители Афанасия были людьми невосприимчивыми к житейским коллизиям, окружающая обстановка не интересовала их совершенно. Что есть, на чем спать — все это были малозначимые вещи. Идеальный выход для таких родителей — столовая за углом, что и наблюдалось в Питере. Счастливая семья дружно поедала даже на вид жуткие котлеты с синюшным пюре. Но в маленькой деревеньке «столовой за углом» не было, и это оказалось почти неразрешимой проблемой. Отец Афанасия принадлежал к редчайшему типу мужчин, признающих за женщиной такое же право быть беспомощной в быту, как и за самим собой. Результат был сокрушающим — семья забомжевала.
Желающих готовить, а тем паче мыть посуду не было. К счастью, задавать вопрос «Кто виноват?» считалось дурным тоном, оставалось решить, что делать. Рассмотрели два предложения. Готовить по очереди? Но она не умела и не любила, а он не любил и не умел. Готовить вместе? Так и поступали, но выходили только макароны с консервами, макароны с икрой и макароны с яичницей. Не получалось особого разнообразия в меню. Ситуация казалась безвыходной. Два физика уныло поедали слипшиеся мучные изделия, виновато поглядывая на свое единственное чадо. А чадо с глубокомысленным выражением наматывало на вилку макароны, как спагетти.
Афанасий, надо отдать ему должное, был всем доволен, он унаследовал от родителей прекрасную черту — пофигизм. И это действительно подарок, если он наследственный, а не приобретенный в результате каких-то ударов судьбы.
Возможно, Афанасий так бы и вырос в убеждении, что макароны — основная человеческая еда, но мир не без добрых людей. Алдановы поделились с молодой четой своим счастьем — Антониной Егоровной, домработницей, которая взялась подкармливать мальчишку, а заодно и его родителей. А Егоровна неожиданно для себя вдруг уловила и преклонилась, как это дано только русским людям, перед легкой вдохновенной сумасшедшинкой, как аура, витавшей вокруг них.
Теперь каждый вечер Антонина Егоровна тихо позвякивала посудой на кухне и качала головой, прислушиваясь к звукам дома. Папа Афанасия, один из самых способных учеников Алданова, перед сном читал вслух своему сыну главу-другую из «Терциум Органум» Успенского, нимало не заботясь о том, что тот поймет из этого и поймет ли вообще хоть что-нибудь. «…человек, живущий во внешнем круге, находится под влиянием закона случая или, если он имеет сильно выраженную сущность, его жизнь больше управляется законами его типа или законами судьбы». Егоровна торопливо крестилась: «Господи, прости! Чем образованнее, тем малахольнее…» Мама Афанасия улыбалась — все хорошо под сиянием лунным.
Их единственный ребенок рос в странной атмосфере восторженной любви и абсолютного безразличия.
Вероятно, именно этот неординарный воспитательный процесс привел к страшноватому эффекту — Афанасий молчал. Наблюдал за родителями, за сверстниками, за Егоровной ничего не выражающим взглядом и молчал.
Поначалу мальчика затаскали по всяким врачам, но однажды молодой аспирант кафедры психических отклонений высказал мудрое предположение: «Боюсь, это осознанный выбор и ничего тут сделать нельзя. Самое лучшее — просто ждать, возможно, когда-нибудь он сам решит изменить ситуацию».
Молчание — весьма удачный наблюдательный пункт. Постепенно все привыкли к такому положению дел и вели себя в присутствии мальчика, как при индифферентной морской свинке, не стесняя себя ни в каких проявлениях. Лучшей пищи для размышлений и быть не могло. Никакое притворство не искажало сигналы извне, а внутри Афанасия раскручивал свой маховик «Терциум» Успенского, и «Бхагават гита» напевала что-то о карме и сансаре, Блаватская мрачно вещала с пыльных самиздатовских страниц, а строгая математическая логика проверяла все это на соответствие реальной системе мира. И Афанасий пришел к определенному выводу. Он долго не мог сформулировать его, все никак не подбирались единственно верные слова. Но однажды, в очередную вылазку в настоящий Ленск, он стал свидетелем разговора местных работяг, запальчиво обсуждавших непреходящей значимости проблему: почему на двери сельмага опять висит замок и насколько это осложняет и без того тернистый путь к беленькой. Именно работяги подсказали Афанасию емкую и высокоэнергетичную формулировку — тайный вывод всех известных ему философских школ.
На следующий день вместо числа и месяца он написал на доске чудовищно непристойное выражение и спокойно сел на свое место. Преодолев последствия культурного шока, Эсфирь Алданова перевела это следующим образом: «Всеобщий и необратимый апокалипсис!»
* * *Афанасий с любопытством наблюдал эволюцию отношений за соседней партой между восьмиклассниками Антоном и Полиной.
— Her dress was rimmed with lace. Ее платье было отделано кружевом, — Тошка трудился над английским текстом. Его соседка безразлично смотрела в книгу.
Несмотря на прекрасную наследственность, учение не давалось Полине, и, если бы не добровольная помощь Антона, сидеть бы ей в двоечницах.
Афанасий считал, что это и есть идеальный вариант для мужчины и женщины.
Глупость своей дамы мужчина способен вытерпеть, это, скорее, даже приятный вариант. Глупость делает женщине честь! Если женщина умнее мужчины, она его бросит. Если она очень умна и к тому же беспринципна, то не покажет этого ни при каких обстоятельствах и будет пользоваться мужчиной, живя в свое удовольствие.
Вопрос о равенстве — непростой вопрос. Наверное, только интеллигент в третьем поколении может отнестись к такому положению вещей спокойно.
Для Тошки и Полины все складывалось как нельзя более удачно — умом Полина не блистала, зато обещала вырасти премиленькой девушкой. Худенькая, белокожая, прелестные ямочки на щеках и угольно-черная челка, низко спускающаяся на глаза…
Благо, никто не задавался целью пристальнее всмотреться в эти глазки. Даже Афанасия и того обманул ее вечно ускользающий взгляд. Науки ей действительно не давались — между академическим умом и житейской мудростью лежит пропасть.
Нередко продавщица рыбы выстраивает свою жизнь грамотнее, чем кандидат наук.
Полину природа наградила житейской смекалкой, а беспринципность придет потом.
Антон решал задачи за двоих, писал контрольные и сочинения, а девочка внимательно рассматривала аккуратные ноготочки, решая вопрос — пойдет ли ей французский маникюр.
Но именно она интересовала Эсфирь Алданову больше всех. У Полины был необыкновенной красоты голос. Эсфирь, имевшая в предках maman с консерваторским образованием, такую же бабушку и прабабушку, не могла упустить эту девочку.
Каким-то образом ей удалось донести до Полины, что если ей и светит что-то в этой жизни, то только в области вокала.
Теперь каждый вечер у Эсфири собиралась компания желающих обучиться пению и игре на фортепьяно.
Первым пришел Афанасий. Молча, не здороваясь, пробрался в угол и просидел так весь урок. Он ничему не учился, просто смотрел. Потом пришел Антон. Этот хотел играть на фортепьяно, по крайней мере, так он думал. И последней, как всегда опаздывая, прилетела Полина.
— Пожалуйста, Антон, пройдите за инструмент, — пригласила Эсфирь.
* * *Антон уселся за древний, как мир, рояль, который достался Эсфири, наверное, еще от князя Ордынцева. И, скорее всего, после Ордынцева никто на нем больше не играл. Рояль был чудовищно расстроен. Эсфирь, понимая, что настройщика здесь днем с огнем не сыщешь, самостоятельно пыталась заставить инструмент звучать как должно. И кое-что у нее получалось. Но не держали старые колки, ослаблялось натяжение струн, и в свободное время Эсфирь нередко можно было видеть погрузившейся в нутро немецкого монстра, лишь только торчал оттуда аккуратный аристократичный зад и доносились невнятные, но страстные уговоры не фальшивить.
Антон раскрыл ноты, громко объявил: «Танец Анитры!» и начал барабанить по клавишам. Текст он знал отлично, но музыкальных оттенков для него не существовало.
