Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра
Мы не выбираем свою внешность.
Не выбираем себе имена.
Не выбираем родителей.
И братьев тоже не выбираем. Мой меня не любил. Он вообще никого не любил. Просто не умел. И это не его вина. Ну, не понимал он любви. Он все время злился. Бывало бил меня. Однажды сломал мне ребро. Все сделали вид, что ничего не произошло. Включая меня.
В другой раз, придя домой, он меня жестоко поколотил. Я не плакал. Не кричал. Когда брат бьет меня, я в каком-то смысле отрешаюсь от всего. Даже не знаю, как это объяснить. Наверное, это у меня от мамы. Мое сознание уносится куда-то, куда — не знаю. Это все, что я могу сказать.
Один раз отец повел маму в кино. Это было целым событием, потому что они никогда никуда не ходили. Когда они вернулись, брат уже ушел, а на мне живого места не было. Не хочу расписывать, на кого я тогда был похож. Я боялся взглянуть в зеркало на себя. Отцу я сказал, что меня подловили у библиотеки и избили парни из школы. Особого сочувствия с его стороны я не вызвал, так что ложь далась мне легко. Сантьяго сказал, что нахер убьет меня, если я кому-нибудь расскажу правду. Несколько дней я не ходил в школу, но это ерунда. Нет, не ерунда. Совсем не ерунда. Мне потом пришлось поднапрячься, чтобы нагнать своих по учебе.
Я любил Сантьяго. Всегда любил. Он был для меня небом и воздухом, когда я был мелким. Я знал, что несмотря на его тяжелый характер и то, что он увлекается психотропными веществами, у него в душе есть частичка чего-то прекрасного. То, что ее никто не видел, не значило, что ее нет.
Как-то — брату было тринадцать, а мне десять — не помню из-за чего, но я услышал, как он плачет. Ноги сами принесли меня в его комнату. Я сел рядом с ним на постель и сказал:
— Не плачь, Сантьяго, все хорошо.
Он разрыдался как маленький ребенок, положив голову мне на плечо. От его слез намокла футболка. Было ощущение, будто моя кожа влажна от всего того, что причиняло ему боль. И я был счастлив. Знаю, звучит стремно, но я был счастлив. Потому что я был с моим братом. Тогда в первый раз в жизни я понял, что он любит меня, действительно любит. Я хотел сказать, что тоже его люблю, просто не знал, как это сделать.
После того, как он проплакался, мы сели на автобус и поехали в кино. Я был так счастлив, что хотел держать брата за руку. Это странно, я понимаю, мне самому от этой мысли не по себе. Мне всегда приходят в голову безумные вещи.
Иногда, ударив меня, Сантьяго плакал и просил прощение. И покупал мне подарки — например, диски «Rage Against the Machine» или «Juanes». Он знал, что мне очень нравится «Juanes». Мне было приятно, что он покупает мои любимые альбомы.
Однажды брат пришел домой в ужасном состоянии — не знаю, что он тогда принял. Сначала он избил отца, а потом меня. Я снова пропустил пару дней в школе.
Я нервничал, если пропускал школу, она была наркотиком для меня. Я должен был учиться. Должен. И если мне этого не удавалось, я не находил себе места.
Мистер Гарсия заметил мои синяки, когда я пришел на уроки. Начал задавать вопросы. Он слишком добр и искренен, но от его вопросов я лишь еще больше нервничал.
— Жуткие синяки. Болят?
— Не очень.
— Кто это сделал? Кто сделал это с тобой, Зак? — У него был рассерженный голос.
— Один парень на вечеринке. Люблю на них ходить.
— На вечеринке? Серьезно?
— Угу.
— Может тогда лучше на них не ходить, Зак?
— Может быть.
Не думаю, что мистер Гарсия поверил в мою историю. Он попросил зайти меня после уроков. Я не хотел идти к нему, но прозвенел последний звонок, и мои ноги сами привели меня к нему. Дверь в его кабинет была открыта, и я увидел, что он держит в руках раскрытую книгу поэм.
— Садись, — сказал он, положил на стол книгу, и я увидел ее название: «Такие слова, как Судьба и Боль».
Он сыграл мне на трубе что-то очень тихое и нежное. Может быть, он хотел, чтобы я заплакал. Зачем он пытался вызвать у меня слезы? Закончив играть, он посмотрел на меня.
— У тебя все хорошо дома?
— Да.
— Мама в порядке?
— Да.
— А отец?
— Тоже. Все нормально.
— Что, если я скажу, что знаю, что у твоей мамы сильная депрессия?
Я понятия не имел, откуда ему это известно, и мне было противно то, что он завел об этом речь.
— Все не так уж и плохо, — сказал я.
— Что, если я скажу, что знаю, что твой отец пьет?
— Все не так уж и плохо, — повторил я.
— Сомневаюсь. Кто бьет тебя, Зак?
Я вскочил на ноги.
— А что, если я скажу вам, что вас это ни хуя не касается? Вы всего лишь учитель. Ваше дело — учить нас литературе в этом гребаном кабинете! — Я прекрасно осознавал, что кричу.
Мистер Гарсия ответил мне одной из своих улыбок. Боже, от этой улыбки у меня сердце перевернулось.
— Не ругайся матом в моем классе, — сказал он.
— Ладно, — ответил я.
— Ладно, — повторил за мной он. — Послушай, Зак, я не хотел тебя расстроить.
— Я не расстроен.
— Ну хорошо. — Он написал на листке номер своего телефона и протянул его мне. — Позвони, если тебе что-нибудь будет нужно.
Я кивнул и взял листок. Еще один бумажный клочок.
3Мистер Гарсия неправильно все понимал. Все, действительно, было не так уж и плохо. Мы жили в приличном доме. Газон у дома всегда был ухожен. Наверное, таким образом отец говорил всему миру, что в этом доме с идеально подстриженным газоном живет самая настоящая семья. У любого мужчины — даже сильно пьющего — должна быть гордость. Гордость. Может, Бог написал это слово на сердце моего отца?
Но дело в том, что он проводил больше времени с газоном, чем со мной. Эта мысль выводит меня из душевного равновесия. Так же, как и воспоминания. Если воспоминания лишают тебя покоя, то зачем что-то вспоминать?
Когда мне стукнуло семнадцать, отец вдруг вспомнил, что у меня есть день рождения. Не знаю, каким чудом, потому что в это время он с особым рвением прикладывался к бутылке — видимо, у него был очень тяжелый период, но он вспомнил. Вспомнил. Меня. Зака.
У мамы был «кризис», так что от нее я ничего и не ждал. А Сантьяго… да этот парень о своем собственном дне рождении не помнит. Но отец, черт подери, он вспомнил. У меня аж дух захватило.
Он спросил, что бы я хотел сделать. Я не знал, поэтому выдумал, что хочу куда-нибудь прогуляться пешком. Не знаю, зачем я это сказал.
И, знаете, мы пошли в пустыню. Это было потрясающе, изумительно, классно. Отец пил только воду, а я не курил. Он знал названия всех кактусов и кустарников — я и подумать не мог, что он знает подобное. Он даже улыбался в тот день, а я давно уже не видел его улыбающимся. И у меня от этого щемило в груди.
Я спросил его, откуда он знает названия всех этих растений.
— От отца, — ответил он. — Это он меня научил.
Мне хотелось спросить, научит ли он меня, но я не стал.
После этого мы пошли в пиццерию и болтали о разных вещах — незначительных, всякой чепуховине. Я рассказал ему о мистере Гарсии, о том, как он играет на трубе. Тогда отец спросил, хотел бы я играть на каком-нибудь инструменте.
— Нет. Я не музыкант. Мне нравится рисовать, — ответил я.
— Правда? — удивился он. — Я не знал.
— Да. Я люблю рисовать красками и карандашом.
Губы отца дрогнули в легкой улыбке. Может быть, он подумал о своем художнике отце.
— Ты не показывал мне ни одного своего рисунка.
— Я оставляю их в школе, в студии.
— Покажи мне что-нибудь из твоих работ.
Боже, отец прямо светился. Словно его изнутри озарял свет. Он положил ладонь на мое плечо.
— Пожалуйста, — прошептал он и посмотрел мне в глаза.
Это было очень странно — что он смотрит на меня, что действительно видит меня. Я к этому не привык. Мне хотелось заплакать, но я сдержался.
— Ну и хорошо ты рисуешь?
Я знал, что это шутливый вопрос.
— Нормально.
— Готов поспорить, что намного лучше, чем просто нормально.
Откуда ему знать.
— Остановимся на неплохо.
— Ты хороший парень, — сказал он.
Я пил, курил, пробовал кокаин и не был хорошим парнем от слова совсем. Меня убивало то, что он считает меня хорошим. Я кивнул — мне было приятно сказанное им, пусть он и обманывал сам себя.
Самое досадное — мне пришла в голову мысль, что все может быть по-другому. Не для мамы и Сантьяго, а для меня с отцом. Может быть. Такая мысль пришла мне в голову, когда я лег спать.
Может быть, мы сможем жить лучше.
Может быть, отец будет меньше пить.
Может быть, я буду меньше пить.
Может быть, нам не придется все время грустить.
Может быть, мы больше не будем ходить, опустив голову и уставившись в землю. Может быть, мы сможем иногда смотреть вверх и видеть небеса. Почему бы нет? Я был счастлив, засыпая той ночью.
Но ничего не изменилось.
Отец, наоборот, стал больше пить.
Я тоже стал больше пить.
Я так и не показал отцу ни одного своего рисунка. Может, он на самом деле и не хотел их видеть.
