Мануэла Гретковская - Мы здесь эмигранты
Две недели спустя мне случайно попалась книжка об Элифасе Леви, одном из самых известных французских эзотериков XIX века, авторе пособия по Высшей Магии. К кругу его самых близких друзей, как я узнала из книги, принадлежала бабушка Поля Гогена. Выходит, поиски потерянного рая, занятие темным миром символов были в роду художника традицией.
Экзамены я сдала, но Сальвадором Матейко не стала. Вместо того чтобы творить великие полотна, я занялась решением загадки одной таинственной женщины из города Магдала.
Сентябрь 1989
Подавать руку на прощание или при встрече было для меня в Польше подлинной мукой. Я предпочитала кивок или старомодный реверанс, только бы не касаться ничьих, даже дружеских рук. Это было неприятно, но настоящая пытка ждала в Бретани, где мне довелось прожить полгода. Там рукопожатие – сущие пустяки, весь церемониал приветствий и прощаний основан на целовании в щеку – три раза: чмок, чмок, чмок. Чмоканье слышится повсюду: в кафе, на улице, в автобусе. Парижане говорят, что Бретань – католическая страна, поэтому и целуются там троекратно: во имя Отца и Сына и Святого Духа.
В Париже, который всегда в авангарде, целуются четыре раза, непременно четыре раза, даже если ты знаком с кем-то всего десять минут. Познакомьтесь, это Юта, это мой лучший друг Пьер. Если поцелуешь кого-нибудь только два или три раза, то ты pas gentil, pas mignon[15] и вообще не любишь Юту и лучшего друга Пьера.
Когда ежедневно знакомишься с новыми людьми, безумными парижанами или приезжими из Буэнос-Айреса, Рима или Монреаля, в итоге выходит от сорока до восьмидесяти поцелуев. Я пытаюсь избежать целования, утверждая, что у меня насморк, подозрение на сифилис и несомненный СПИД. Но это не спасает от другого кошмара, которым являются ответы на вопросы, из какой я страны, что делаю во Франции, сколько мне лет, есть ли у меня собака, братья и сестры. Всегда один и тот же набор нудных, дотошных вопросов. Лучше всего заготовить себе карточку и выписать на ней все возможные ответы. После нескольких дней занятий в «Альянс Франсез»[16] я старалась избегать любых новых знакомств, то есть – необходимости отвечать на вопросы. Я только запоминала национальность тех, с кем уже знакома, чтобы понять, являются ли жесты этого человека признаком душевного расстройства или же, как у итальянцев или греков, – проявлением южного темперамента.
В арабском магазинчике на моей улице меня считают русской – если бы на вопрос любопытного продавца я сказала, что полька, араб бы закивал: мол, знает, где Польша, слышал, мол, о Валенсе и Ярузельском. А меня ни Ярузельский, ни Валенса не интересуют. Когда я говорю, что русская, люди на миг столбенеют, а потом смотрят с таким удивлением и испугом, будто за моей спиной стоит Горбачев с медведем на веревочке.
Увы, я тоже видела в Париже русского медведя на веревочке. Это случилось знойным вечером 14 июля 1989 года у Триумфальной арки. Внезапно стемнело, пошел снег, завыла протяжно кошмарная музыка, и по Елисейским Полям промаршировали красноармейцы в жутких шинелях, высоких сапогах и со звездой на лбу. За ними на передвижной платформе танцевала балерина с огромным белым медведем. Так прошел в Париже советский парад, посвященный двухсотлетию Французской революции, – ведь и у русских была в 1917 своя революция. Как только красноармейцы промаршировали по Елисейским Полям, их сразу же посадили в грузовики и отвезли к русскому посольству, чтобы кто-нибудь, случаем, не надумал остаться и просить убежища. Французы, глядя на этот наводящий ужас марш, веселились, как дети: что снег искусственный, что медведь настоящий и еще – что русские на этот раз возвращаются к себе домой.
Я чувствовала себя в этой веселящейся толпе несколько странно, почти так же, как несколько месяцев назад, когда смотрела телевизор в общежитии для эмигрантов. На экране ведущий, комментирующий парижскую манифестацию против Рушди, не мог понять, откуда взялась толпа фанатичных мусульман, требующих смерти писателя, интеллектуала, вообще кого бы то ни было в цивилизованном французском государстве. Меня мало волновало и само событие, и впавший в истерику ведущий, но вокруг началась суматоха, и тут я слышу, как все начинают возбужденно кричать: «Смерть Рушди! Смерть сукину сыну!» Я огляделась в полутьме телевизионной залы и обнаружила исключительно арабских эмигрантов из Магриба.
Но это было давно, очень давно, почти за год до того, как я познакомилась в «Альянс Франсез» с Бруно – единственным человеком, который не спросил в первые минуты разговора, что я делаю во Франции, откуда я и как меня зовут. После лекций мы бродили по Парижу, таская с собой огромные польско-англо-французские словари, поскольку в беспрестанной болтовне нам постоянно не хватало слов. Через месяц таких прогулок мы носили уже словари поменьше и знали больше мелких ресторанчиков. Наши разговоры состояли в придумывании правдоподобного вздора, например: почему монады Лейбница характеризовало в первую очередь отсутствие двери и окон? Объяснение простое – старик Лейбниц, который сидел в кресле у камина, закутавшись в плед, не терпел сквозняков. Вот он и придумал совершенство, лишенное дверей и окон, то есть монаду. Таким образом мы разрешили множество философско-психологических или попросту психиатрических загадок.
Иногда кому-нибудь из нас в последний момент не хотелось идти на занятия, но мы знали: на случай такого приступа лени прогульщик ждет в кофейне на углу Распай и Вавен. В один октябрьский день Бруно не пришел в «Альянс», а значит, ждал в закусочной, и он в самом деле стоял у стойки, но настолько непривычный в длинном, широком бежевом плаще, что я усомнилась, он ли это. В руке – бокал красного вина, золотистая, чуть посеребренная уже борода, волосы, ниспадающие на плечи, и роскошный плащ соединялись в композицию «Живописный Бруно». Бруно казался несколько сконфуженным собственной элегантностью.
– Этот плащ мне привезла сестра, – начал оправдываться он. – Она художник-модельер в Штатах и сделала мне подарок.
– Весьма симпатичная тряпка, но что это за пакля торчит у тебя из-под рукава, вот тут, под мышкой? – Я показала пальцем на то, что явно нарушало полный шик.
– Это не пакля, это волосяной покров, приклеенный здесь специально и придающий, как утверждает моя сестра, оригинальность и sex appeal[17] всему look.[18] Эти волосы можно побрызгать дезодорантом, как настоящие. Для тебя у меня тоже подарок. – Бруно протянул мне бело-голубой свитер с высоким воротом. – Рукава подвернешь, и будет как раз.
Я надела свитер. Сестра Бруно не наклеила на него волосы, зато пришила на спину два крыла наподобие ангельских – вязанных, шерстяных. Крылья держались на проволоке и величественно колыхались. Мы оба выглядели празднично, с такими крыльями не подобало идти ни в «Царицу Савскую» на пирожки, ни в кошерную пиццерию, а потом в кошерную кондитерскую на Сен-Поль, куда мы собирались в тот день. Было бы просто глупо шляться с крыльями на спине по еврейскому кварталу, между домами молитвы, среди набожных иудеев и детишек из хедера. Мы решили пойти туда, где живут в основном художники, то есть на Бастилию. Был вечер, когда Бруно задал мне бессмертный вопрос: «А какая она, эта Польша?»
– Какая? Начнем с истории. Ты знаешь, кто такие были тевтонские рыцари? В Польше их называли крестоносцами. Один польский король победил крестоносцев в великой битве под Грюнвальдом, в начале XV века. Во время Реформации почти весь орден перешел в протестантизм, а у тех, кто остался в католичестве, теперь своя резиденция в Вене. Именно в Вене один крестоносец показал мне фотографии декабря восемьдесят первого, на которых монахи в традиционных белых плащах с черным крестом, накинутых поверх элегантных костюмов, грузят в автофургоны ящики с продовольствием для Польши. Это была история, а теперь – география. Польша – большая страна. Близ границы с Россией, рядом с городом Белосток, сохранилось даже немного дремучих лесов. Кому-то пришла в голову мысль объехать те края с настоящим негром. Негра выставляли напоказ в домах сельских старост – разумеется, за деньги. Потрогать настоящего нефа стоило на несколько злотых дороже. Прекрасная посещаемость и самоокупаемость – люди собственными глазами увидели черного и смогли удостовериться, что он не раскрашенный. Африканец из Института иностранных языков в Лодзи заработал пару грошей, и тот, кто все это задумал, тоже, наверное, собрал немного бабок.
– Не знаю, остались ли довольны все герои другой истории, – заметил Бруно. – Перед самым концом войны наши войска проходили через глухую французскую провинцию, где никто не видел иностранцев, а уж тем более – негров из американской армии. Парни внушили провинциалам, а точнее – провинциалкам, что их раскрасили только на время войны, для лучшей маскировки, а потом черная краска смывается. Увы, после войны отдраивание шоколадных младенцев ничего не дало, краска сходить не желала.