Луи де Берньер - Сеньор Виво и наркобарон
– Карандаш видишь? На нем отпечатки того, кто вложил его в руку. Вот насколько они самоуверенны. Им наплевать, что мы знаем, кто это сделал.
– Ты его арестуешь?
Взгляд Рамона мог бы показаться снисходительным, если б не обычная насмешливая улыбка:
– Арестую? Да нет, мы его быстренько пристрелим без лишней волокиты.
По лицу Дионисио было видно, насколько он поражен. Рамон приобнял его за плечи, они прошли пару шагов.
– Вот что я тебе скажу, приятель. Если мы арестуем убийцу, найдутся люди, у которых денег хватит, чтобы подкупить хоть тысячу судей и полицейских и выпустить его по закону. Чтобы не превратиться в продажных тварей, мы таких просто убиваем.
Дионисио собрался возразить, но Рамон вдруг заговорил серьезно:
– Теперь официально таков наш неофициальный метод. Идет гражданская война, здесь другие правила. Если ореол мученика тебя не особо прельщает – не вмешивайся. Хочешь, открою секрет? Полиция и военный флот – единственные относительно неподкупные ведомства в стране. Отныне воюет не армия, а полиция. Мы теперь не только полицейские, еще и солдаты, так что не задавай мне лишней работы, не становись очередной бессмысленной жертвой. Хватай свою гитару, пару книжек и дуй отсюда.
– Нет, Рамон, – ответил Дионисио. – Я упрямый, и меня разозлили. Буду делать, что смогу. Пускай лишь письма в газету.
– Тогда заведи ружье, приятель, и не расставайся с ним.
Перед тем как уехать, Рамон опустил стекло со стороны пассажира и показал на грифов:
– Передай этой парочке, пусть дожидаются на свалке. Тебе, кстати, известно, что осталось от Эмпедокла, когда он прыгнул в вулкан?
Дионисио посмотрел, как Рамон крутит на гвозде отрубленную руку, и ответил:
– Сандалии.
Отъезжая, Рамон подмигнул:
– Будь здоров, Эмпедокл!
8. Как вертолет Заправилы превратился в морозильник
Испанцам, путешествующим по Южной Америке, порой затруднительно купить сливочное масло. Они спрашивают «мантекилью»[5] – в ответ непонимающий взгляд. Испанцы пускаются в объяснения – мол, это намазывают на хлеб, и хозяин лавки говорит: «Ах, так вам «мантека»[6] нужна», а испанец думает, ему предлагают топленое свиное сало, и отвечает: «Нет, не то». Беседа продолжается, все больше запутывается, пока хозяин не приносит масло и не говорит: «Вот мантека, у нас это намазывают на хлеб». Испанец недоверчиво разглядывает продукт: тускло-белый, на вид скорее топленый жир, но твердый, как сливочное масло. Весьма загадочно. Испанец покупает вещество, опасливо намазывает на хлеб и обнаруживает, что вкус совсем недурен – нечто среднее между топленым салом и маслом.
Испанец становится жертвой истории слова. В прежние времена молочный скот почти не разводили, и на хлеб мазался топленый жир. Затем постепенно появились стада, и люди начали торговать маслом. Но к тому времени уже произошло вот что: во-первых, слово «мантекилья» забылось и то, что мажут на хлеб, всегда называлось «мантека»; во-вторых, люди полюбили вкус топленого сала и масло готовили так, чтобы оно напоминало жир.
Необычные изменения претерпело и значение слова «падрино». Добрый католик по сей день подразумевает под ним крестного отца, который обязуется воспитать ребенка в христианской вере в случае болезни или недееспособности родителей. Для того, кто исповедует сантерию,[7] «падрино» – человек, посвятивший его в тайны магической религии, которую вместе с проказой и тысячами прочих бедствий доставили в Латинскую Америку невольничьи корабли. В сантерии падрино значит больше родителей; встречая своего падрино, сантеро падает пред ним ниц. Падрино склоняется и благословляет его, сантеро встает и, сложив руки на груди крестом, целует падрино в обе щеки. Трогательная связь, полное доверие.
Но теперь слово «падрино» означает «наркобарон», кокаиновый царек, вроде Заправилы, мафиозный «крестный отец». Значение «крестной матери» не изменилось, «крестника» или «крестницы» – тоже: к глубинам зла устремляются одни мужчины. Как ни печально, слово «компадре», прежде означавшее ближайшего, самого дорогого друга, кому доверялось сокровенное, теперь часто употребляется в значении «подельник» – человек, не заслуживающий и крохи доверия.
Заправила был падрино в новом значении слова – человек, который ни у кого не вызывает симпатий, доверия или уважения, – и подумывал захватить идиллический город Кочадебахо де лос Гатос. Он хотел укоротить пути поставки наркотиков, затруднить полиции преследование и перебраться в место, всем в округе известное, однако не нанесенное на штабные карты сухопутных и воздушных сил.
Первым вертолет увидел Серхио. Он поранил руку и шел домой: собирался заарканить лошадь на высокогорье, но лассо зацепило ее переднюю ногу. Лошадь понеслась, и не успел Серхио выпустить веревку, как она, вжикнув, содрала кожу с ладони. Когда Серхио добрался до города, вертолет уже приземлился во дворике перед Дворцом Богов и двое прилетевших вышагивали по улицам, обрабатывая население.
Каждому встречному они совали в руки толстые пачки тысячепесовых банкнот. Вскоре народ валом повалил из домов, дабы воспользоваться столь неожиданной щедростью. Все толкались, пихались, наступали друг другу на ноги и галдели.
– Вот приедет Заправила и даст еще больше, – говорили эти двое. – Погодите, сами увидите. Вы все разбогатеете, а это он вам так показывает, каким будет падрино, как станет о вас заботиться.
Кое-кто кричал: «Да здравствует Заправила!» – даже не зная, кто это такой.
Серхио видел, как Хекторо благоразумно забрал свою пачку и отъехал в сторону, откуда с растущим презрением наблюдал свалку. Хекторо щурился от едкого дыма своей сигары, плотно сжатые губы кривились, опускались уголки рта. Верхом он как никогда походил на конкистадора: черная борода, лицо испанского аристократа, черная перчатка на руке, держащей поводья. Может, раздумывал Хекторо, вытащить из кобуры револьвер, отобрать деньги у хлыщеватых типов и самому раздать людям, а этой парочке приказать, чтобы убиралась восвояси. Отсутствие достоинства в этом столпотворении его оскорбляло.
Тут к нему подошла Ремедиос. Как в партизанские деньки, она по-прежнему носила форму цвета хаки и не расставалась с «Калашниковым».
– Хекторо, – позвала она.
– Ну? – Тот, по обыкновению, был немногословен, как и полагается мужчине.
– Мне уже приходилось такое видеть. Так поступают наркодельцы, когда хотят захватить место. Приведи Мисаэля, Хосе и Педро, надо что-то делать.
Хекторо вскинул голову и еще больше нахмурился.
– Ты же знаешь, я не подчиняюсь приказам женщины.
Ремедиос раздраженно вздохнула, подбоченилась, но потом улыбнулась:
– Так отдай этот приказ сам себе, только пошевеливайся.
Хекторо посмотрел на нее сверху вниз. Ему, как и всем, Ремедиос нравилась, но он этого никогда не покажет и даже ради нее не даст слабину в своем пожизненном культе мужественности. Он подозвал мальчонку и велел ему сбегать за Педро, Хосе и Мисаэлем.
Когда те прибыли, Ремедиос ввела их в курс дела; Мисаэль тотчас предложил спросить совета у дона Эммануэля, но Ремедиос эту идею отвергла. Она была по горло сыта беспрестанными шуточками о разных частях тела, а дон Эммануэль подозревал, что Ремедиос – просто сухарь. К тому же Мисаэль и сам придумал, как запросто избавиться от пришельцев, чтоб никто не догадался, чьих это рук дело. Весьма нежелательно, чтобы узнал Заправила, да и жители не простят, если откроется, что Хекторо лишил их богатства.
Печень Хекторо уже несколько лет пребывала на грани распада, но служила верой и правдой вопреки всем предсказаниям врачей, теории вероятностей и непостижимым законам природы. Он неутомимо поглощал крепкие спиртные напитки, но никто никогда не видел его пьяным.
В баре борделя Консуэло Хекторо угощал прилетевших хлыщей. Едва они выказывали нежелание продолжить застолье и отодвигали очередную порцию водки, Хекторо говорил: «Вы что, не мужики? Ну-ка, поехали!» – и чужаки, боясь его, с возраставшим отчаянием соглашались: «Ладно, старина, по последней, и все». Во взгляде неулыбчивых глаз Хекторо читалась безжалостная сила, в дымке сизого табачного дыма он походил на Заправилу, и пришельцы, глядя на плотно сжатые губы этого жилистого человека, подчинялись властным приказам: «Опрокинули, ребята!» Они тряслись в страхе, видя, как Хекторо холодно трезвеет с каждой стопкой, которую забрасывал в себя, не поморщившись и не теряя ни крохи ледяной собранности.
Подошли Мисаэль с Педро, хлопнули пришельцев по спинам и низвергли на них поток слов, втягивая в беседу, где невозможно было что-либо понять и хоть что-то вякнуть. Глаза у парочки стекленели и разъезжались. Они бессмысленно бормотали в ответ: «Да, да, дружище, согласен, верно, так оно и есть», – даже когда ткнулись головами в стойку бара, а Мисаэль забавлялся, говоря им: «Сучий ты сын, у тебя рот о-так-от! – как манда у бабы, тебя мамка от кабана родила, тебя в задницу сто раз драли, молоко твоей матери – крысиная моча, у тебя яйца меньше изюминки», – и все вокруг хохотали, наслаждаясь унижением хлыщей, даже шлюхи, которые радовались возможности передохнуть от лобызаний и тисканья.
