Мигель Делибес - Кому отдаст голос сеньор Кайо? Святые безгрешные
Виктор остановился на пороге, перед пластмассовыми ведрами. Кудрявый парень теперь свертывал плакаты и рассказывал своему товарищу, как прошлой ночью ребята из «Народного союза»[3] попросили у него клею.
— И ты им дал?
— А почему же нет, у меня дополна было.
— Не в этом дело, старик.
Из-за угла коридора показалась глянцевая лысина Кармело, сверкающая над очками в толстой черной оправе; он вел под руку Лали и что-то доверительно вталковывал ей — видно, давал наставления. Лали слушала, вытянув стройную шею, — волосы небрежно собраны на затылке в конский хвост, невесомая и благоухающая, словно только что из ванной. В этом разноголосом шуме и безалаберной суете тоненькая Лали казалась видением. Глаза ее на мгновение задержались на Викторе, и она едва заметно, бегло улыбнулась. И Кармело, широкий и коренастый, со сверкающей лысиной, заметил его и подал знак рукой. Выпустив руку Лали, сказал:
— Прости.
Направился к Виктору.
— Ужинал?
— Перекусил внизу, — ответил Виктор.
— Хорошо. Дани тебя спрашивал.
— Иду к нему.
Из центральной комнаты вышел Андрес и двинулся к выходу. На нем была белая рубашка, чрезмерно широкая, без воротника; длинные темные волосы свисали на уши. Проходя мимо, он похлопал Виктора по спине:
— Ну, как там было, депутат?
— Так себе, — ответил Виктор.
Кармело пальцем поправил очки на переносице и набычился:
— Нехорошо, что ли?
— Как всегда, — сказал Виктор. — Начал алькальд обычной бодягой, а кончилось все в телеклубе.
— Это еще что за новость?
— Говорят, несколько дней назад у них побывал некий Агустин и выкинул коленце — занавесил Христа знаменем. Знаешь этих типов, они думают, что все еще тридцать шестой год.
Сверкающая лысина Кармело качнулась.
— А какое отношение к этому Агустину имеем мы?
— Никакого, разумеется, но алькальд взбеленился. Говорит, что больше никого не пустит в зал заседаний, хоть сам святой Петр с небес сойдет, что хватит с нас телеклуба, а если мы хотим собирать массы, то, пожалуйста, на площади. Чушь, одним словом.
Кармело прыснул:
— Массы в Вадильосе?
— Не такой уж он и маленький, знаешь. Нас собралось больше сотни.
— Ну и что?
— Ничего, выкрутились.
— Поговорили?
— Как сказать. Сегодня крестьянин стал прагматичнее, не выносит шумихи и агитации.
Кармело снова пальцем установил очки на переносице.
— Круглый стол?
— Я бы сказал — собрание в целях информации. А впрочем, называй как нравится.
Курчавый парень задел Кармело ведром с клейстером. Тот отстранился.
— Эй, осторожнее!
— Еще чего, осторожней! Сами встали посреди дороги, а я что?
Кармело отступил на шаг. Взял Виктора под руку и открыл первую дверь слева.
— Пройдем сюда, — сказал он.
Он закрыл дверь за собой. Феликс Барко и Айюсо, что-то старательно писавшие за кухонным столом, подняли на вошедших глаза. На столе лежали исписанные, все в вымарках страницы. Кроме стола, четырех стульев, плакатов, листовок, флагов, наклеек и эмблем, сплошь покрывавших стены, в просторной комнате ничего не было. Механический голос теледиктора здесь слышался отчетливее. Айюсо улыбнулся одной стороной рта. На правой скуле красовался огромный синяк, верхняя губа воспалилась и распухла.
— Эй, депутат, садись помогай.
— Что это?
Кармело наклонился всем своим грузным туловищем над столом и взял один лист. Рассеянно пробежал его глазами.
— Данины штучки, — пояснил он. — Хочет, чтобы каждый кандидат обратился с письмом к избирателю.
— Очередная шумиха?
— Говорит, надо противопоставить что-то стратегии Суареса[4].
Айюсо хлопал ресницами, как кукла. На нем был экстравагантный жакет из темной парусины, без рукавов и лацканов, с большими карманами по бокам, собиравшийся гармошкой на поясе. Он процедил сквозь зубы:
— Дани — он такой, немного максималист.
Виктор взял из рук Кармело лист и пробежал его, а Кармело наблюдал за ним поверх очков:
— Что там написано?
— Чушь.
Виктор дочитал, сморщился и покачал головой.
— Не нравится мне это, — сказал он.
Феликс Барко протестующе замахал маленькой темной ручкой с черными неопрятными ногтями:
— Сволочь ты, больше никто. — Он покосился на Айюсо. — Два часа тут ломаем голову, а приходит депутат, и ему, видите ли, не нравится.
— Пойми же, — сказал Виктор. — Эта махровая агитация никому не нужна.
— А ты мне скажи, как ты съешь орех, если вначале его не долбанешь?
Виктор задумчиво наморщил лоб.
— Очень просто, — сказал он наконец. — При помощи конкретной идеи. На этом этапе избирательной кампании никому уже в глотку не лезут ваши дешевые штучки.
Кармело рассудил:
— Пожалуй, Виктор прав, мы душим людей литературой, дурной литературой.
Виктор невозмутимо продолжал, будто его и не перебивали:
— Избирателю надо сказать всего три вещи, и очень простые. Первое: чтобы он голосовал. Второе: чтобы он не боялся. И третье: чтобы голосовал сознательно.
— Слушай, надоела мне эта бодяга! Я весь насквозь сознательный — до кишок! А если сознательность не совпадает с нашей программой?
— Тогда дело плохо.
Кармело снова склонился над столом, спокойно собрал листы, не переставая отбивать ритм по крышке стола, не читая, просмотрел их.
— Это уж слишком, — повторил он. — Дани это тоже не понравится.
— Хамство, тогда пускай сам делает! — крикнул Феликс Барко.
В этот момент откуда-то из-за балконной решетки понеслись усиленные мегафоном выкрики, все громче и пронзительнее, заглушая все остальные шумы. В промежутках между ними слышался рокот мотора. И потом, так же постепенно, как и возникли, стали удаляться и смолкли, а дом снова наполнился привычными звуками.
— Что за дерьмо эти хиппари, покоя людям не дают, — сказал Айюсо, с трудом шевеля распухшей губой.
Виктор кивнул, но так, будто не словам Айюсо, а собственным мыслям.
— Знаешь результаты опроса Консультационного института? — спросил он.
— Читали, — самодовольно сказал Феликс Барко, словно предупреждая, что его голыми руками не возьмешь.
— Ты ведь заметил — пока еще все неясно: сорок процентов в стране до сих пор не решили, за кого они, так? А значит, надо заставить их сделать выбор, завоевать их. Громкими словами? Ничего подобного, слов надо поменьше, но они должны быть простыми и искренними, должны нести нашу правду.
Айюсо положил руку на руку Феликса Барко:
— Наплевать, старик, не станем тягаться с Суаресом, сделаем, как велит депутат.
Виктор чуть улыбнулся:
— Не думай только, что власть — это сласть.
Кармело закивал своей бесстыдно блестящей лысиной. Феликс Барко задергал смуглыми, выразительными ручками:
— Но ты ведь не из тех, кто думает, что победа на выборах — это катастрофа?
— Нет, конечно, — ответил Виктор. — Просто я стараюсь быть реалистом.
— Ладно, — сказал Айюсо. И, не посоветовавшись с Феликсом Барко, взял с полдюжины листов, разорвал пополам и швырнул на пол. Глянул на Виктора, потускнев:
— Сделаем, как говоришь, и конец.
Кармело, явно довольный, поправил очки, повернулся и приоткрыл раздвижные двери в соседнее помещение — просторную комнату, освещенную мощной лампой без абажура, свисавшей с лепной гипсовой розетки; под лампой, вокруг огромного овального стола, на разномастных стульях сидело десятка два юношей и девушек; их лица расплывались в табачном дыму. Все говорили разом, их гомон мешался с гулом телевизора, который стоял на низкой скамейке в углу у стены, рядом с дверью, выходившей в прихожую. Пахло кофейными опивками, прокисшим вином и сигаретами, неряшливо погашенными в пепельницах. В пространстве, не заставленном пустыми чашками и бутылками, не заваленном пачками сигарет и пепельницами, лежали стопками предвыборные плакаты с именами кандидатов, горы желтых и белых конвертов. И здесь, как в остальных комнатах, ошарашивала победная улыбка лидера, оглушали яркие пятна плакатов и флагов, пришпиленных кнопками к стенам. Приход Виктора разрядил обстановку.
— Гляди-ка! Депутат пришел! — сказал Дарио, как всегда многозначительно.
Рафа, восседавший в центре стола, справа от Лали, смешно наморщил свое детское личико.
— Смерть мухам! — воскликнул он. — Скажите на милость, что бы вы, бедные провинциалы, делали без мадридских умников?
На столе перед каждым лежали длинные списки имен и адресов, испещренные пометками. Анхель Абад протянул Виктору один из них.
— Ну, как выглядит списочек с тобой во главе?
Виктор улыбался и кивал. С некоторыми перебрасывался фразами.
— Да, вижу, большая работа проделана, — говорил он.
