Лесли Эпстайн - Сан-Ремо-Драйв
— Теперь ты. Не спиной. Мускулами ног.
Мне хотелось рассмеяться во весь голос и уйти, как мог бы уйти зритель с силового номера в цирке. Но вместо этого, как зомби, я в точности выполнил его команду: перешел к носу, взялся за… планшир, кажется, так… и поднял свой конец. Вдвоем, по-крабьи, мы двинулись к пенному берегу.
Дождавшись затишья между большими волнами, мы вынесли лодку туда, где она уже не задевала дна. Француз, по пояс в воде, придержал ее, а я забрался внутрь и сел на корме. Потом и он перевалился через борт. Ни слова не говоря, Рене взялся за весла, повернул в открытое море и стал грести. Меня сразу замутило — то ли от качки, то ли оттого, что всякий раз, когда гребец выносил вперед весла, почти касаясь головой моих коленей, меня обдавало запахом его волос. Я закусил губу. И, должно быть, несколько позеленел. Рене глянул на меня из-под нахмуренного лба.
— Ха! Ха! Ха! Mal de mer[21].
Он не сбавлял темпа. Наоборот, кажется, греб все усерднее. Пот тек по его лбу, каплями выступил на плечах. Черный верх его трико промок насквозь. Я слышал его кряхтение при каждом гребке. Он как будто участвовал в гонке, с кем-то соревновался, а не катался для удовольствия. И вдруг, словно пройдя финишную черту, бросил весла, так что рукоятки легли на воду, а лопасти поднялись по обе стороны от моей шеи. С минуту он только пыхтел. Пальцы его, я заметил, все еще были согнуты, будто держали весла. Потом Рене потянулся к носу, где висела клеенчатая сумка. Он вынул пачку «Честерфилда» и спички. Ослабевший бриз снова и снова задувал огонек между его ладоней. Я готов уже был заржать над ним, но тут как раз сигарета зажглась.
— Лотта, — сказал он, пожав плечами, как истый галл. — Она не разрешает мне сигареты, хотя сама курит. По ее мнению, эта привычка убила твоего отца.
Я не ответил. Лодка не двигалась с места среди пенных гребней, как украшение на глазированном торте. Рене выпустил из ноздрей дизельное голубое облако.
— Ричард, я не знал твоего отца — только по его фильмам. Во время войны нельзя было видеть американское кино. Les Boches[22], ты понимаешь. Да и нам было не до того — так у вас говорят? Но я помню, какой смех раздавался в парижских кинотеатрах в тысяча девятьсот тридцать девятом году и в тысяча девятьсот сороковом. Не говоря о последних годах, когда, на мой вкус, он создавал свои лучшие фильмы. Ну, я не имел случая сказать тебе, что я очень сочувствую твоей потере, которая, я очень хорошо понимаю, есть потеря для всего мира.
При этих словах я с трудом сдержал слезы. Я отвернулся. Я стукнул кулаком по колену и громко сказал: «Эгоизм!» Но причину своей досады не объяснил: Бедный Стэнли, повторял я про себя, в ярости от того, что бледному толстенькому адвокату, другу Нормана, пришлось таскать нас с Барти по всему городу, вести в музей, в кино, когда на самом деле ему хотелось быть на похоронах друга. «Эгоизм!» — повторил я, уже без слез и даже отчасти довольный тем, что француз поймет меня неправильно.
Он швырнул сигарету за борт.
— Oui. Эгоизм. Потеря для тебя, а для меня удача. Это позволило мне встретить Лотту. Да. Ирония судьбы.
Пауза. Волны шлепались о сплоченные доски. Рене глубоко вздохнул, словно затягивался брошенной сигаретой.
— Ричард, важно, чтобы ты знал одну вещь. Позволь тебе сказать. Я очень люблю твою маму. Она наслаждение моей жизни. Я намерен жениться на ней. Я даю тебе обещание сделать все, что в моих силах, чтобы она была счастливой. Как она сейчас делает меня счастливым. — Снова пауза. Снова вздох. — В этом случае я буду для тебя и для Бартона вместо отца. Я не говорю о Нормане. Я понимаю, сколько он для тебя значил. Но ты должен знать, Ричард: я буду трудиться, чтобы возместить эту потерю, и постараюсь быть для вас хорошим родителем. Я надеюсь, что со временем мы будем уважать друг друга и почувствуем любовь между членами нашей семьи.
— Что значит «уважать»? «Любовь»? Не смешите меня! — Я только об одном мог думать: его руки на спине моей матери, она прижимается к нему, ветер распахнул занавески, и все видно. «Поцелуй» Родена. — Я знаю, что вы живете в грехе!
Тут Рене взял весла, снова наклонился вперед и опустил лопасти в воду. Я ощутил такое же торжество, которое, должно быть, испытывал Дейл Лонг, когда его бита попадала по быстрому мячу. Я победил! Униженный француз везет меня обратно! Между тем Рене повернул к западу и теперь уже ленивее, почти без усилий, греб прочь от берега. Я посмотрел на горизонт и увидел, что никакой разделительной линии между морем и небом нет. Я обернулся назад. Континент исчез! Исчезли и холмы, и шоссе с потоком машин. Ни пригорка, ни прибрежных домов. И берег растворялся, словно смытый огромной серой волной. Там и сям еще виднелись фигуры, усеченные наполовину, и вещи: красный купальник; зонт, оранжевый; косынка, зеленая или с зеленью, высоко в воздухе. Лотта? Машет кому-то? Предупреждает об опасности? Еще несколько гребков — исчезли и эти пятнышки. Стоял мертвый штиль. Кругом ничего, кроме тумана. А вскоре и лопасти весел стали плохо различимы. Рене греб.
— Дальше не обязательно. — Слова, мои собственные, прозвучали в этом водолазном колоколе, как крик.
Не переставая грести, Рене поднял на меня глаза.
— Не обязательно для чего?
Я сам не понимал, что говорю:
— Доя того, что вы хотите сделать.
Рене не ответил. Он сделал еще шесть гребков. Потом выпрямился, оставив весла в воде.
— Да. Дальше не обязательно.
Я не осмеливался заговорить, боялся, что голос задрожит — не столько от страха, сколько от необъяснимой печали.
Рене заговорил сам.
— Жаль. Я предложил тебе дружбу. Но ты насмехался. Ты знаешь, я греб, чтобы освободить гнев в моих руках. — Я посмотрел на его руки, висевшие вдоль боков, на его пальцы, по-прежнему напряженно согнутые. — Ты мальчик, ребенок, никто, Ричард: в тебе нет опыта жизни. Но в твоих картинах, в них ты уже мужчина. Бедный Рене, а? Он смотрит в зеркало. Он пишет клоуна. Много жизни. Мало таланта.
Так говоря, он стал загребать одним веслом. Лодка поворачивалась на месте, кружилась в собственном маленьком водовороте. Потом одной рукой он достал из-под купальника пачку «Честерфилда», как фокусник, вытряхнул одну сигарету и сунул в рот. Еще один фокус: так же одной рукой чиркнул спичкой из книжечки и дал ей — в затишье — догореть до конца.
— Итак, Ричард, внимательно слушай мои слова, да? Эта мадемуазель Мэдлин. Эта petite jeune fille. Твоя маленькая соседка, да? Ты мне скажешь, как ты убедил ее снять свою одежду.
Теперь я понял, что Рене намерен меня убить. Я прочел его мысли с полной ясностью. Головокружительное вращение лодки; спичка, догоревшая в серой мгле, его голос: «слушай мои слова», «ты мне скажешь» — все это были приемы гипноза. И загипнотизированным был я — кивал, готовый подчиняться его командам: Визжи, как свинья! Брыкайся, как лошадь! Кинься в воду!
Рене вынул из воды весла. Он встал надо мной. Он убьет нас, я понял, одного за другим. Начиная с бедного маленького Сэмми. Потом меня, противника, помеху: я не сделаю ничего против твоего желания. Потом безумца Барти. Бедного безумца Барти. И Лотту тоже, но только после женитьбы. Из-за денег. Денег Нормана. Его «Оскара», который выглядит, как золотой.
Рене положил в лодку мокрое весло.
— Écoutez![23] — скомандовал он, продолжая изображать француза. — Встань на ноги! — Я подчинился. — Повернись.
Я выполнил и эту команду, повернулся к нему спиной. Непонятно было, что впереди — пляж Малибу или тихоокеанские острова, Филиппины Макартура, далекие земли Востока. Он встал позади в качающейся лодке и схватил меня за плечи. Приготовясь к тому, что сейчас меня выбросят за борт, я набрал в грудь воздуха. Теперь мне хотелось жить. Не для себя. Чтобы предупредить остальных. Смогу я доплыть? Но в какую сторону? И не прибьет ли он меня веслом, как плывущую крысу?
— Не сходи с места, — сказал он, железными руками сжав мне плечи.
Тут я почувствовал знакомый запах. Сладковатый аромат табака. Рене закурил сигарету. Внезапно он очутился рядом со мной, занял мое место на корме.
— Держи. — Он подал мне рукоятки весел. Жестом приказал занять свободную банку. — Ты будешь учить меня из своего знания всем секретам искусства. Может быть, в будущем, которое нам неизвестно, эта Бетти повесит на свои стены картину Рене. А я? А я буду учить тебя. Мой друг, тебе еще надо многому научиться. Итак. Выпрями руки, пожалуйста. Наклони спину вперед. Вверх. Подними весла вверх. Теперь опусти в воду. Тяни! Тяни! Греби к la California!
5Я привез нас к берегу. Ветер, всегда капризный, опять задул, облегчив мне работу. Солнце скатилось уже довольно низко и горело за редеющим туманом, как лампа в проекторе за опаленной пленкой. На мелководье мы поймали волну и вынесли лодку по гравию к причалу в лагуне. Рене направился вдоль шоссе к пастельным домикам. Холмы опять стали видны, коричневые даже весной, с белыми пятнами юкки. На пляже еще оставались кое-какие люди. Я побрел по берегу туда, где оставил Барти. Но не успел дойти — Барти бежал мне навстречу, а в воздухе над ним нырял и рыскал бордовый змей.
