Пол Хенди - Дневник заштатной звезды
23 января
Больше всего на свете мне хотелось бы, чтобы мой отец пришел на спектакль и, сидя в зрительном зале, подумал про себя: «Молодец, сынок!» Но наши выступления заканчиваются через неделю, и я знаю, что мое желание не сбудется никогда.
С отцом мы не разговариваем вот уже больше тpex лет. Рассорились мы из-за ерунды, из-за какой-то глупейшей фразы, брошенной кем-то из нас, но оба слишком упрямы, чтобы первым сделать шаг навстречу. Сейчас отец на пенсии. Сорок два года он отработал эстрадным комиком и страшно гордится тем, что, выступив в каждом из рабочих клубов Йоркшира, ни разу не «получил расчет».
Отец был очень хорошим комиком. На выступления он всегда надевал один и тот же наряд: черный бархатный костюм, черную бархатную «бабочку» и розовую рубашку с оборочками. В одной руке микрофон, другая опирается на стойку. Отец обладал редким даром «держать зал». Для меня, тогда еще ребенка, он был настоящим героем. Я буквально боготворил его. Я всегда сидел на краю сцены, с бутылочкой газировки «Вимто» и пачкой чипсов, и громко хохотал – едва не лопаясь от смеха, до коликов в животе, хотя слышал все его шутки уже по тысяче раз и не понимал доброй половины. Для меня он был звездой. Для меня он был самым смешным человеком на свете.
В 1974-м его даже пригласили сняться в одной из серий «Комедиантов», но это оказалось вершиной его карьеры. И хотя отец ни за что в этом не признается, но горькая обида из-за того, что ему так и не удалось добиться в жизни большего, буквально изводит его. Мне тогда было десять, и я хорошо помню, как вся семья устраивалась перед телевизором, чтобы посмотреть «Шоу Томми Купера». Мы с моим старшим братом Дэвидом сидели на ковре у камина, а мама, которая тогда уже серьезно болела, лежала на диване. Всем троим Томми казался просто отпадным, но я до сих пор не могу забыть, как однажды повернулся к отцу: он сидел в кресле, стиснув подлокотники, и сердито смотрел на экран из-под нахмуренных бровей – злющий, что не он заставляет всю страну заливаться смехом. Отец никогда не смеялся шуткам других комиков. Он вообще редко когда смеялся. И оживлялся лишь в те сорок пять минут, когда стоял в свете рампы.
Лет пять назад я последний раз видел его выступление. Меня удивило, что он так и не смог расстаться со своим черным бархатным костюмом, черной бархатной «бабочкой» и розовой рубашкой с оборочками. Его номер, как и его одежда, выглядел устаревшим и обтрепавшимся: куча избитых острот про тещу и анекдотов про ирландцев. Это были все те же шутки, что помнились мне из детства, но почему-то теперь они казались совсем не смешными.
Отец не уходил из шоу-бизнеса, шоу-бизнес сам «ушел» его. Телефон перестал звонить, и отец перестал работать. И когда он вышел на пенсию, погасли не только огни рампы. Отец превратился в грубого, злобного, раздражительного старика, и каждая наша встреча неизменно перерастала в ссору. Одна из таких мелких стычек и привела к разрыву.
По-настоящему мне всегда хотелось лишь одного: чтобы отец назвал меня «смешным». Мне хочется заставить его рассмеяться, хочется, чтобы, засмеявшись, он ощутил гордость за меня и подумал, что мама тоже сейчас гордилась бы своим сыном.
Чарли постоянно твердит, чтобы я проглотил обиду и позвонил отцу, и когда-нибудь я, наверное, так и сделаю.
Но только не сегодня.
24 января
Мой агент – легендарный Макс Голински.
Коллеги по бизнесу называют его «мафиозо», но лично я ни за что не осмелюсь повторить такое: как бы он не переломал мне коленные чашечки. С виду это обычный коротышка, слегка за пятьдесят, но я готов поклясться, что в предыдущей жизни Макс был хладнокровным убийцей. Минуточку, что я такое несу? Он же агент, а значит, хладнокровный убийца уже в этой жизни. Откровенно говоря, я его до смерти боюсь. И никогда не уйду из его агентства – из страха проснуться однажды утром в обнимку с отрубленной лошадиной головой. Макс не произносит, а выплевывает слова, словно пули из пулемета. Свою речь он вечно приправляет оборотами на идише, половину которых, скорее всего, не понимает сам, а оставшиеся просто выдумывает на ходу. Я, кстати, не вполне уверен и в том, что Макс еврей. По-моему, он просто прикидывается евреем, полагая, будто это на пользу бизнесу. И тем не менее он один из лучших агентов в стране; его мастерство переговорщика овеяно легендами, и во всей телеиндустрии не найдется продюсера, который не затрясся бы от страха при одном лишь упоминании его имени. Мне здорово повезло, что я в его списке. Я знаю это, потому что он не устает напоминать мне о себе.
Макс ненавидит пантомиму всей душой, и в Гримсби он приехал, как мне кажется, лишь потому, что я рассказал ему о парочке симпатичных девчонок из нашей подтанцовки. На спектакль он заявился со своей секретаршей, Жуткой Бабс, которая, как и сам Макс, умудрилась достичь почти мифического статуса в близких к шоу-бизнесу кругах. Она неистово предана Максу – тот даже зовет ее своим Ротвейлером, – но память ее подобна решету. Я числюсь в агентстве вот уже пять лет, а она так и не смогла запомнить мое имя.
Ужасно досадно, что они выбрали именно сегодняшнее представление. Это был дневной спектакль для пенсионеров. Сопровождаемый храпом и вонью мочи, он стал, пожалуй, самым худшим за всю историю наших выступлений. Винс Зависти был в стельку пьян и вместо «Кремового свитера, синих джинсов» вдруг разродился ирландской матросской песней о старой шлюшке из Дублина. Текст был довольно красочный, если не сказать больше, но самым обескураживающим оказалось даже не это. Ария Винса привела старичков в дикий восторг, и они все хором принялись подпевать. Винс то и дело сдирал с себя парик и, выдергивая изо рта вставную челюсть, объявлял публике, что он Номер Один в Албании. Заслуживший бурю аплодисментов, он стал единственным из всей труппы, кто, похоже, пришелся зрителям по душе.
Для остальных же спектакль оказался полным провалом.
Все, что могло пойти наперекосяк, пошло наперекосяк. Часть декораций рухнула в самый разгар сцены в лесу; двое карликов подрались во время песни «Насвистывай за работой»; а мне понадобилось добрых двадцать пять минут на то, чтобы вытащить на сцену четверых пенсионеров для исполнения заключительной «Пойте с нами!», я ведь просил билетерш не выбирать зрителей с клюками, но они меня не послушались.
Однако самое худшее произошло, когда я воздел руки к Мими-Белоснежке, проникновенно затянув «Видишь, звездочка упала, загадай свое желанье». Дело в том, что сразу за следующей строчкой «И твои желанья сбудутся» в музыке наступает пауза, и вот как раз в этот момент кто-то из пенсионеров в зрительном зале пустил ветры. Проказник угадал точно в синкопу, идеально заполнив интервал. Я знаю комиков, готовых отдать правую руку за такую синхронизацию. Совпала даже тональность. О нет, это было не какое-нибудь там застенчивое «пфью» и не изящный «пук». Это был самый громкий из всех неприличных звуков, что только можно себе представить, – энергичный, живой, трубный, настоящий старомодный пердеж, от которого с потолка сыплется штукатурка, а на стенах шелушится краска. Это был пердеж из разряда тех, что можно произвести лишь под очень сильным лекарством. Одного такого хватило бы за глаза, но следующая строчка в песне – «Как гром среди ясного неба».
Ремарка: Истерический смех из оркестровой ямы.
Позднее, за кулисами, Мими была очень любезна и все время восхищалась, как, по ее мнению, мастерски я справился с ситуацией.
Считается, что агенты должны ободрять своих подопечных: осыпать их похвалами и петь дифирамбы. Макс же сказал, что, на его взгляд, спектакль – дерьмо. Так и сказал: «Дерьмо». Точка. Поистине высокая похвала от образца лаконичности.
Я поинтересовался у Жуткой Бабс ее мнением.
– Не спрашивай меня, дорогуша, – ответила та. – Я сидела в баре.
После спектакля они долго не задержались. Макс договорился поужинать с Мими: думаю, он пытается подписать ее в свои клиентки. Я непрозрачно намекал, что тоже голоден, но Макс просто посоветовал «сжевать биг-мака». И еще я заметил, как уже в дверях он вручил Пиппе свою визитку, сказав, чтобы та обязательно позвонила, когда будет в Лондоне.
25 января
Зашел сегодня в «Бутс»: искал подходящий оттенок для ресниц. Но стоило мне поднять глаза – как вы думаете, кого я там увидел? Мими Лоусон собственной персоной. Исполнив целый ритуал из серии «Какая неожиданная встреча!», она спросила, не хочу ли я составить ей компанию на чашечку кофе в театральном буфете. Скрипя зубами, я согласился – и в результате проторчал там больше часа. За это время я выпил лишь стакан апельсинового сока, закусив бисквитом «Яффа». Мими же успела уговорить четыре батончика «Марс», восемь чашек кофе и пятнадцать сигарет. Она была чересчур энергичной, широко распахивала глаза и все время улыбалась какой-то маниакальной улыбкой – вроде «улыбки крестьянки», с которой явно что-то не в порядке: будто Мими много лет учили правильно улыбаться, а она вдруг позабыла. Мими сказала, что я хороший собеседник.
