Пилип Липень - История Роланда
Однажды мы с братиками поспорили, в каком возрасте становятся мужчинами: в четырнадцать или в шестнадцать? Логически доказать ни одно из утверждений не удавалось, и нам пришлось обратиться к папе, хотя мы боялись, что он назовёт восемнадцать, и придётся ждать слишком долго. Но папа, как обычно, предпочёл конкретному ответу сказку:
– Давным-давно жил-был один мальчик, который тоже хотел поскорее стать мужчиной. Ему казалось это столь недостижимым, что он запасся терпением и положил себе возраст: восемнадцать лет. Долгие годы он провёл в ожидании, и вот наконец знаменательный день настал. Было много гостей, много торжественных речей, взрослые наручные часы и кортик в подарок. Несколько дней мальчик прислушивался к себе, но мужчиной себя по-прежнему не чувствовал. Наверное, надо научиться курить сигару и пить виски? – подумал он и приступил к занятиям. И научился, но это тоже не подвинуло его к цели. Тогда его осенило: всё просто! мне необходимо познать женщину! И он пошёл и познал. Мужчина я теперь или нет? – размышлял он, время от времени познавая для надёжности других женщин. Но неуверенность не оставляла его. Тогда мальчик записался добровольцем в армию и отслужил несколько лет, а в последний год побывал на настоящей войне, где убил несколько врагов и чудом выжил сам, отделавшись контузией. Вернувшись домой, он, не задумываясь, женился, родил сына, посадил дерево и построил дом – как завещали классики. А чтобы закрепить результат, родил ещё одного сына и двух дочерей. После этого мысли о мужчине на некоторое время оставили его, но потом… потом возвратились с новой силой. Разбогатеть! – решил мальчик и занялся бизнесом. Было непросто, но за десяток лет упорного труда он достиг цели, и стал одним из богатейших людей города. Но мужчина не прекращал его мучить даже на террасе собственного палаццо на морском берегу. Власть! – пришло ему в голову как-то в ночи. Подумано – сделано. Переговоры с влиятельными друзьями, взаимовыгодные одолжения, совместные сделки, продуманные браки сыновей и дочерей – и вот он уже катался с мигалкой. Он приказывал, и ему с преклонением и страхом в глазах повиновались сотни людей. Но и это не утолило его желания стать мужчиной. Надо сделать что-то доброе, – пришёл к выводу мальчик, – что-то доброе и бескорыстное. Потратив половину состояния, он построил роскошную больницу для бедных и первоклассную школу для сирот, а особо нуждающимся назначил щедрые пенсии и стипендии. К тому времени и дед его, и отец умерли, и он стал самым старшим в семье. А в городе он стал самым уважаемым человеком, настоящим старейшиной. Борода его была необычайно длинна и седа, одевался он в белоснежный костюм, а в руках носил дубовую палку. И вот тогда, когда мальчику исполнилось восемьдесят пять, он осознал окончательно: мужчиной становится тот, кто достойно примет смерть. И умер. Вот так-то, детки.
– Но папочка, выходит, что стать мужчиной при жизни совсем никак невозможно? – воскликнули мы.
Папа отвечал утвердительно, но глаза его лукаво щурились – и от этого становилось весело и вообще ничего не понятно.
13. Истории безоблачного детства. О букашках
Наш папа был необыкновенно сердобольным и сострадательным человеком, убеждённым вегетарианцем, и относился уважительно буквально к каждой букашке. Он всегда носил с собой линейку, чтобы проучить нас с братиками, если мы вздумаем мучить котят или щенят. Впрочем, особой склонности к издевательствам над животными мы не питали, и ему только однажды удалось подловить нас – когда мы намеревались поджарить забредшего на кухонный подоконник таракана с помощью увеличительного стекла. Папа мигом построил нас по росту и сурово отчитал, грозя трибуналом. Таракан, сказал он, это мирное население, которое спешит домой к матушке, а та ждёт его, с надеждой смотрит в окно, и выплакала уже все глаза! А вы? Что вы делаете? Вы хотите расправиться с невинным крохотным существом как бандиты, как злодеи, как куклусклановцы – и только за его принадлежность к царству насекомых? О, и это мои дети! Мы пристыженно хлюпали носами. Поняли? Не смейте его трогать!
Единственным исключением из всех живых существ, подлежащих милосердию, была моль. Папа ненавидел молей за то, что одна из них проела дырку в его любимом шерстяном шарфе, собственноручно связанным мамой. Завидев моль, папа издавал отважный воинственный клич, призывая всех нас на войну. Воевать полагалось тапками. Мы быстренько выгребали из шкафа тапки – их имелся целый стратегический запас – и бежали на призыв. Попасть тапкой в моль было сложно, но это только прибавляло нам храбрости и удали. С устрашающими криками мы швыряли в моль наши снаряды, поднимая пыль и грохот, обрушивая книги, картины и кастрюли, пока не прибегала мама. Она ловила моль и выпускала на улицу.
После подобных стычек папа удовлетворённо разглаживал усы и шёл на кухню к таракану, которого прозвал Отто, на немецкий манер. «Мир тебе, друг мой Отто! – торжественно провозглашал папа. – Мир и благоденствие! Прими гостеприимство дома сего, ибо оно исходит от сердца! Будь счастлив! Живи! Твори! Люби!» И крошил таракану булку. Мы однажды решили проследить, где живёт Отто, и делится ли он булкой со своей матушкой, но он ходил по кухне бесцельными кругами и, похоже, не имел ни пристанища, ни родных. Наверное, это одинокий таракан-странник, решили мы. И в самом деле, не прошло и месяца, как он исчез и больше не появлялся. Папа ждал полтора дня, а потом велел нам обыскать весь дом и сад – вдруг Отто стало плохо, и он лежит где-то, страдая и взывая о помощи? Но поиски ничего не дали, и папа был обескуражен и даже уязвлён. Некоторое время он надеялся на возвращение Отто, и его иногда можно было застать на кухне согнувшимся и заглядывающим под шкафчики, но мы старались отвлечь его и просили рассказать сказку.
14. Побег и скитания. В мокрых штанах
После зелёного дантиста я неделю или две прятался у приятеля, в одной из каморок цокольного этажа санстанции, где тот работал методистом. Он поставил мне раскладушку с серым брезентом на пружинах и положил комковатый тюфяк. Крыс нет? Крыс нет. Курить нельзя? Курить нельзя. Он оставил мне Евангелие, пакет гречки, алюминиевый чайник и кипятильник. Вот тебе ключ, запирайся изнутри и сиди. Туалет в конце коридора, но только ночью, чтобы никто не видел. Я поблагодарил его, и он ушёл. Было очень тихо, у стен стояли старые картонные коробки. Я открыл одну – пухлые связки бумаг, таблицы, цифры. У потолка – окно с решёткой, серое небо. Я заснул.
Днём я спал, а вечерами ко мне стали возвращаться детские страхи. Электричество на ночь отключали, и я с тоской глядел на темнеющее окошко. В первую же ночь я подвинул раскладушку к стене и положил в голову под тюфяк Евангелие. Лежал, скорчившись, и прислушивался к тишине. Предчувствие шороха, отчётливый пульс в затекающей руке. Шорохи приходят нескоро, только в полной темноте. Первый – самый тихий. Невольно сглатываешь, и глоток выходит пугающе громко. Смутные силуэты коробок, две звезды в окне. Шум машины, за который цепляешься слухом – подольше, пожалуйста, подольше! Сворачивает – отблеск фар на потолке – пропадает. Долетает шум поезда, сглаженный, слишком далёкий, чтобы помочь.
Хочется в туалет. Сажусь. Как идти в такой темноте? Нагнувшись, как радикулитный дед, расставив руки, я нащупываю дверь, нащупываю в кармане ключ. Где скважина? Если я уроню ключ, придётся шарить по полу. Робко чиркаю спичкой – ослепительно! – щёлк-щёлк замок, распахиваю дверь. Длинный коридор уходит вправо и влево, трубы под низким потолком отбрасывают жирные тени. Чёрные повороты в глубинах коридора колеблются, смещаются. Спичка обжигает пальцы. Я захлопываю дверь, щёлк-щёлк. Схожу утром! Когда уже светло, но ещё никого нет. Ложусь, поджав ноги, закрываю глаза. Шорохи выжидают, а потом приходят снова.
Кто-то крадётся по коридору, неслышно, на цыпочках. Останавливается у двери. Пульс бьётся у меня в горле. Кто-то медленно-медленно приседает, подлезает в щель. Бред, бред! Никого там нет! Злость пополам с ужасом. Я героически поворачиваюсь на спину, и пружины выдают меня скрипом. Что-то лёгкое падает мне на лицо, и я с хриплым криком луплю рукой, вскакиваю! По ладони размазалась мерзость – то ли таракан, то ли паук. Я судорожно оттираю ладонь о тюфяк, чувствуя в штанах тепло и влагу. Обмочился! Рыча от отчаяния, стаскиваю штаны, трусы, стою с голыми ногами в тёмном подвале санстанции, жалкий и абсурдный. Как мне стирать штаны? Как сушить?
Утром приятель выслушивает меня и предлагает принести подгузники. Чего стесняться? У нас в аптеке должны продаваться. А штаны давай сюда, у меня дома стиральная машина. Если нормально не постирать и не высушить – завоняются, будешь как бомж. Походи пока так, никто ведь не видит. Да ты не переживай, с кем не бывает, могло бы и хуже. Гречку-то варил? Вот тебе кастрюлька, только вымой потом, чтобы не присохло. Ничего, ничего, потерпи, брат, всё это временно. Он ищет глазами Евангелие, и я достаю его из-под тюфяка. Он одобрительно улыбается, кивает. Читай, читай, пока светло.
